Детектив и политика. Выпуск №4 (1989)

Но, может быть, дело и не в этом. Может быть, автор и не думал писать криминальный роман. А просто еще тогда, в 1959 году, воспользовался его атрибутикой, как оболочкой, упаковкой, капсулой, в которую поместил (и заставил нас проглотить) драгоценную, спасительную для человечества идею о необходимости примирения здравого смысла и гениального откровения. Нам даже кажется, что в этом примирении Станислав Лем видит непременное условие выживания человечества в эпоху атомной и экологической угрозы.

Так, может, стоило закручивать тугую спираль псевдокриминального романа, чтобы, раскрутившись, она выстрелила в читателя одной-единственной мыслью: "Договоренность любой ценой".

Эдуард Лимонов Коньяк "НАПОЛЕОН"

Моисей Бородатых выполнил свое обещание. В августе 1979 года я стал корректором в "Русском деле". Однако знакомым я гордо сообщил, что работаю журналистом. Мне хотелось, чтобы дела мои выглядели лучше, чем они были. "Журналист" звучало благороднее, чем "корректор".

По утрам Елена лишь на мгновение открывала глаза, чтобы тотчас их закрыть. Я покидал душную спальню, зажигал свет в ванной, наскоро умывался, брился (обычно порезав подбородок) и облачался в серый костюм, белую рубашку и широкий галстук. Костюм и несколько галстуков я привез из России. За полгода жизни в Соединенных Штатах я сумел приобрести себе лишь туфли из пластика за 4 доллара 99 центов. Несколько минут я с удовольствием лицезрел журналиста Лимонова в ванном зеркале на фоне клеенки. Клеенка в мелкие, синие с фиолетинкой цветочки свисала с потолка и позволяла принимать душ, стоя на полу в ванной. Затем журналист, вполне удовлетворенный отражением журналиста, уходил в кухню, где в полной безнаказанности действовали на местности орды тараканов.

В очередной раз в жизни я играл новую роль. Соорудив моментальную яичницу и усевшись за кухонный стол, я с упоением начал перечитывать статью, написанную мной накануне вечером. Статью я намеревался показать "боссу". Будучи в душе актером и романтиком, я, конечно же, немедленно стал называть Моисея "боссом". "Босс" платил мне за статью 20 долларов. Я утешал себя тем, что первый литературный гонорар Набокова в Америке был пять долларов.

Перед уходом, уже с ключами в руке, я вернулся поглядеть на Елену. Она спала, перекатившись к шкафу с одеждой. На матрасиках, которые днем служили нам диваном, а ночью раскладывались в постель. Голова Елены была обмотана простыней, и жена моя, приоткрыв рот, дышала в щель. Поборов желание поцеловать жену — я боялся ее разбудить: разбуженная, она превращалась в фурию, — я сладко улыбнулся и, отступая, осторожно вышел.

Написав "сладко улыбнулся", я подумал, что, кажется, сморозил не то. Как бы там ни было, на лице моем отразилось умиление созданием, лежавшим на матрасиках: рот открыт, два передних кроликовых зуба обнажены… Уже тогда создание гнуснейшим образом грешило и не заслуживало умиления, но, боже мой, разве мы умиляемся добродетели? Мы умиляемся черт знает чему, но не добродетели. При слове "добродетель" я представляю себе длинноносую, желтокожую уродину-жердь в форме Армии Спасения. Шляпка, колокольчик и банка со щелью для пожертвований… Щель для пожертвований по ассоциации могла бы завести меня очень далеко, читатель, но отправимся, оставив спящую Елену, вслед за журналистом на работу по открыточным местам Нью-Йорка, мимо самого подножия "Эмпайр", при взгляде на который свалится шляпа и захрустит шея…

Мы были бедны, и я экономил: вышел с Лексингтон-авеню на широкую, с двусторонним движением Тридцать четвертую и похилял пешком на Вест-Сайд. Газета "Русское дело" в дополнение ко всем ее романтически-экзотическим качествам (русская газета в Нью-Йорке!!!) помещалась на Пятьдесят шестой улице у самого Бродвея. Ты, читатель, сидя в Москве, Вологде, Новосибирске, Париже, Антонии или Курбевуа-сюр-Сен, представляешь себе Бродвей битком набитым опереточными гангстерами, девушками в стиле Мерилин Монро, подозрительными китайцами, звездами шоу-бизнеса, да? На деле ни хрена интересного на пересечении Пятьдесят шестой и Бродвея не было. Захолустная улочка, как в маленьком украинском городке, — растрескавшийся асфальт, толстый слой пыли вдоль обочин… Нью-Йорк вообще умеет удивительно быстро распадаться и, если его запустить, как это и было в период большой депрессии 1974–1977 годов, превращается в скопище мелких провинциальных польско-украинско-еврейских местечек.

Я протопал по Тридцать четвертой до Больших универмагов, парадизов для бедных, куда в этот ранний час муравьиной лавиной вливались служащие, и свернул по Бродвею на север. Оставалось пересечь двадцать две улицы. Я взглянул на часы на башне "Мэйси" и заторопился.