Дети

Лавка закрыта. Жалюзи опущены. Он входит в квартиру со двора, через кухонную дверь. Ручка двери сломана. Дверь заперта, но нет ключа. Сколько себя помнит Филипп, эта ручка сломана, но он никогда не обращал на это внимания. Сегодня эта неряшливо закрытая дверь вызывает у него гнев. Он зажигает свет. Мышонок юркнул между его ног. Все в эту ночь не предвещает ничего хорошего. Слышны голоса из глубины комнаты, но с появлением Филиппа смолкают. В комнате господин и госпожа Гольдшмит, и с ними два черных еврея, которые были атакованы подростками у красного фонаря. В руках у них дымящиеся чашки с чаем, и они смотрят на Филиппа, приветствуют его, и отсвет неприятностей, о которых они говорили, еще видится на их лицах.

– Стакан чаю? – спрашивает его Розалия, когда он опускается на красный диван.

– Стакан чаю, – говорит он, и Розалия, тряся всеми своими телесами, в платье с кружевной оборкой понизу, уходит в кухню. Господин Гольдшмит сидит в плетеном соломенном кресле. Глаза его воспалены, короткая щетина придает его небритому лицу вид, словно он не мылся много дней. Господин Гольдшмит погружен в чаепитие, и не открывает рта, так же, как и два еврея. Сквозь единственное в комнате окно виден узкий квадратный двор. Единственный фонарь освещает его. Свет лампочки в комнате такого же слабого накала, как и фонарь во дворе, так что комната кажется продолжением темного двора. Печь плохо натоплена, и холод один и тот же, что в комнате, что во дворе. Розалия возвращается с задымленным чайником в руках, становится рядом с Филиппом, и острый запах ее тела ударяет ему в нос. Ломоть хлеба на столе, в обломке фарфоровой крышки немного сливочного масла. Вилки, и ножи, и селедка на коричневом фарфоровом блюде еще более обостряют запах.

– Пей, – говорит Розалия, видя, что все это отталкивает его. Словно ей в поддержку, господин Гольдшмит громко втягивает в себя чай. Дух враждебности навевает на Филиппа эта темная и уродливая комната. Дух враждебности идет и от бородатых мужчин, которые глядят на него с увеличенных потертых фотографий на стенах. На углу большого портрета покойного отца паук сплел паутину, и он испытывает странное злорадное чувство, подобное тому чувству мести, какое он ощутил, назвав Эмиля Рифке нацистом. Он чувствует себя возвышающимся над всеми и лишним в доме сестры. Теперь ему становится ясно, зачем он вообще пришел этой ночью сюда. Он должен навести порядок в своей жизни, и первым делом освободиться от своей семьи. Даже подумать нельзя, что он приведет Эдит в эту неприбранную уродливую квартиру, в общество Розалии, деверя и этих двух евреев. Он должен быть свободным от всего этого, чтобы образ его жизни соответствовал образу жизни Эдит.

– Невозможно продолжать так жить, – говорит он тяжелым голосом.

Господин Гольдшмит ставит чашку на подоконник и берется за трость, которую всегда держит между ног. Розалия опирается всей тяжестью тела на стол и с безмятежным спокойствием обращается к брату:

– Говорит. Всегда говорит. Но цели никогда нет в его словах.

Она встает, чтобы подбросить уголь в печку. Шпилька выпадает из ее волос на стол, рядом со сжатыми кулаками Филиппа.

– Вам надо все здесь оставить, – кричит он близким, – немедленно!

– Оставить? – сухо говорит Розалия, возвратившись к столу. Руки у нее вымазаны черным от угля, и она вытирает их об фартук. – И куда?

– В Израиль.

– Как это сделать? – вздыхает Розалия и с ней все остальные.

– Сначала поедет мальчик, – добавляет ее муж, – а мы – за ним.

– Мальчик не поедет. Он вообще не хочет ехать в Палестину, а вступить в коммунистическую партию, стать членом молодежного коммунистического движения, – говорит Филипп.

– Глупости, – кричит Розалия, – весь вечер ты говоришь глупости, – и ударяет рукой по столу. Один из гостей встает, и подходит к столу – вернуть пустую чашку. Останавливается перед Филиппом, изучая его лицо, и, повернувшись, возвращается на место, не издав ни звука. Второй гость проделывает то же самое, задумчиво рассматривая Филиппа и покручивая пальцем пейсы. Чувство стыда охватывает Филиппа. У него возникло подозрение, что евреи узнали его, помнят его безразличие в тот момент, когда их забрасывали снежками. Подозрение и стыд усиливают его упрямство. Он гневно вперяет взгляд в этих двух евреев. Розалия вторично ударяет рукой по столу:

– Ты приходишь сюда болтать? Говори по делу! Что нам делать?

– Тише, Розалия, тише! – пытается господин Гольдшмит успокоить жену, и двое гостей качают головами, то ли тоже пытаются ее успокоить, то ли поддерживают ее крик.

– Что нам делать?

– Уезжать отсюда! Немедленно!

– Отлично! Только и ждали тебя, такого умного, чтобы сказать нам, как уезжать. Ну, так скажи! Как?

– Вы, как владельцы капитала, получите сертификат на въезд в страну Израиля немедленно!

– Отлично! Нет большего умника, чем ты! Но откуда к нам придет капитал?

– От меня!