Дети

Лицо Розалии искажается смехом, в котором прорываются нотки плача. Господин Гольдшмит встает и, ковыляя на больных ногах, подходит к ней, касается успокаивающим жестом ее волос. Она отбрасывает его руку. Вся горечь ее жизни выражается в этом смехе, и лицо ее становится уродливым.

– Успокойся, Розалия, – обнимает ее за плечи господин Гольдшмит, – успокойся! У Филиппа есть предложение.

– Благословение вам, Розалия, – говорит один из гостей, – пришел спаситель.

– Предложение! – смеется и кричит Розалия, из глаз ее текут слезы. – Предложение! Тысяча фунтов стерлингов! Откуда у него вдруг такая сумма?

Господин Гольдшмит опускается на диван рядом с Филиппом. Брови гостей поднялись вверх – тысяча фунтов стерлингов!

Во дворе заплакал ребенок. Стекла окон дребезжат от порыва ветра. Розалия протягивает руку к брату:

– Откуда у тебя такая возможность предложить нам эту сумму? Может быть, ты получил приданое? Невеста с тысячью фунтов стерлингов!

Филипп вскакивает с дивана. Тысяча фунтов стерлингов, и я свободен! И я навсегда освобождаюсь от них. За эту сумму я покупаю себе свое будущее. Мне надо добыть эти деньги. Семья Леви пожертвует их.

– Что ты все время кричишь? И если найду невесту, так что? Деньги, в любом случае, найдем!

Сердитое лицо Филиппа и решительность его слов осадили Розалию, и глаза ее погасли.

– Посмотрим, – слабо роняет она.

– В ближайшие дни вы услышите от меня подробности! – собирается силами Филипп.

Никто ему не отвечает. Впопыхах, нервно, хватает он пальто и шляпу, и убегает. Только на улице вспоминает, что даже не попрощался. Он успокаивает себя, что для них он торопится к Эдит – решить свою судьбу. Он перебегает шоссе, останавливается у красного фонаря, устремляя взгляд на свою квартиру. Окно светится! Кристина ждет его. Несколько минут его мучит мысль – подняться к ней. Он даже укоряет себя в том, что уклоняется от ответственности, душа в нем бунтует. Но тут же вливается в уличную толпу, и почти на бегу замечает новые листовки, расклеенные нацистами на столбах уличных фонарей:

«Гитлера к власти! Гитлера к власти!»

Филипп втискивается в скопление людей у остановки, чтобы захватить место на каком-либо транспорте. В одной из карет находится место. С удивлением смотрит на свои руки, которые сумели действовать. Довольный этим, он засовывает их в карманы. Карета трогается.

К Эдит! К Эдит!

Глава девятнадцатая

Из открытого окна разнесся крик по узкой улочке. Женщины и дети, которые вышли в этот час за молоком и хлебом, остановились и уставились в это окно.

– Петер! Петер! Петерхен! – кричала из окна старуха.

Люди начали собираться у дома. Среди них – Эрвин. Он только пришел с Александерплац, где расстался с Эдит. Лицо старухи исчезло. Человек выскакивает из дома, останавливается на верхних ступеньках последнего лестничного пролета, всплескивает руками, поднимает глаза к небу. Отчаяние слышится в его крике:

– Петер! Петер! Петерхен!

Никто из собравшихся у дома не знает, кто это Петерхен, и что с ним произошло. Но каждый представляет себе его горькую судьбу, и любое предположение тут же становится фактом. Женщины тоже возносят руки и просят высшую силу оказать милосердие Петерхену. Прохожие останавливаются, присоединяются к толпе и шепоток усиливается.

Эрвин протискивается к входу в дом, поднимается к человеку, стоящему на ступеньках:

– Что случилось? Чем вам можно помочь?

Мгновенно отпали все предположения: Петерхен не ребенок, с которым случилась беда, а птичка – канарейка. Вернее, кенарь из пары в клетке, который утром набрался мужества, и улетел. Мужчина на ступеньках вздыхает, и многие в толпе тоже вздыхают, и она все увеличивается, и все сопереживают мужчине. И Эрвин уже собирается покинуть вход, но видит спускающихся сверху двоих мужчин. Они ничем не отличаются от всех остальных граждан, собравшихся у дома. На них та же одежда, у одного на голове – кепка, у другого – берет, на одном свитер, на другом – меховой воротник, притороченный к куртке. Они вливаются в толпу у дома, и тут же исчезают. Но Эрвин, как тот праведник, который знает свою паству: по решительности их лиц, по энергичности их шагов. Он пытается за ними проследить в плотно теснящейся толпе. Впустую! Они мгновенно слились со всеми. Невозможно обнаружить даже одного из них. Эрвин стоит у входа и напряженно ожидает, что произойдет.

– ...И купил я его-то всего за одну марку, – продолжает рассказывать мужчина толпе, – такой вот первоклассный кенарь достался мне за одну марку. Такая была радость в жизни. И вот... все потеряно.

– Потерян, – поддерживает его женщина, – воробьи его заклюют до смерти.

– Такой красивый, аристократичный кенарь! – вздыхает бывший его хозяин.

– Не дадут ему жить. Эти серые птички не терпят птиц-аристократов.

Дети чирикают, как птички, и один из ребят швыряет снежок в воробьев.

– Не нападайте на воробьев, они еще завтра станут вашей пищей, – слышен чей-то голос из толпы, и Эрвин тут же понимает, что хозяин этого голоса вовсе не беспокоится о желтом кенаре.

– Может, и кошки.

– Почему не собаки?