Дети ада

— И вы, милочка, в таком виде собираетесь войти в класс? — говорили они.

— Вас старшеклассники и за учительницу-то не примут!

— Представляю себе, что будет твориться на ваших уроках!

Но молоденькая учительница не унывала и поступала так, как находила нужным. Она продолжала вызывающе одеваться, горячо спорила с коллегами, что учителя не должны становиться синим чулком. И она это всем-всем докажет...

Учителя перестали спорить с ней, мол, поступай, как знаешь... Синими чулками они себя отнюдь не считали, но и гнаться за изменчивой модой считали ниже своего достоинства.

Прошло несколько лет, и она незаметно для себя стала одеваться точно так же, как и другие учителя. Обстоятельно обсуждала с ними успеваемость учеников, беседовала с родителями, занималась с отстающими и радовалась, когда ее класс в третьей четверти стал лучшим в школе по успеваемости. Обаятельная девичья улыбка на ее лице появлялась все реже, а шутила она лишь в праздники у себя дома. Даже походка ее, некогда порывистая, стремительная, стала плавной, спокойной. Модные рубашки она перестала носить, а джинсы надевала только в отпуске, теперь ей больше нравились серые костюмы со строгими линиями, а французские духи казались чересчур резкими. Если раньше в коридоре ее веселой стайкой окружали школьницы, то теперь она осталась в одиночестве. Нельзя сказать, чтобы дети ее не любили, она была хорошей учительницей, но былой дружбы с ними больше не было.

Взгляд ее красивых глаз стал строгим, придирчивым, она даже на улице останавливала расшалившихся ребят и делала им выговоры. Ее тон стал поучающим, движения точно рассчитанными. На чистом лбу появилась суровая складка.

Когда после окончания пединститута в школу пришла высокая, в потертых джинсах, с распущенными за спиной длинными волосами, молоденькая выпускница, наша учительница переглянулась с коллегами, осуждающе покачала головой с гладко зачесанными волосами и промолвила:

— Школа — это не танцплощадка, милочка, школа — это храм науки... Неужели вам этого не объяснили в институте?

ЦЫГАН

Мой дядя Миша Абрамов рос отчаянным парнем, не было дня, чтобы он не выкинул какую-нибудь штуку: то подерется с кем-нибудь, то в классе выпустит на уроке ужа, раз взобрался на станции на паровоз и затолкал в трубу соломенную подушку, подобранную на свалке.

Боялся он только одного человека на свете — это своего могучего сурового отца. Однажды рассерженный его выходками директор велел озорнику привести в школу родителя, с которым он пожелал побеседовать о проделках сына. Дядя Миша учился в городе Бологое, это в 23 километрах от поселка Куженкино, где он жил. Отца приглашать он, конечно, и не подумал, зная, что расправа будет жестокой, вместо него привел к директору знакомого цыгана с базара, посулив ему трешницу, за то, что тот выдаст себя за отца.

Цыган постарался на славу. Выслушав директора, он воззрился черными огненными глазами на неслуха, сокрушался так искренне, что тому и в голову не пришло, что это подставное лицо. А когда цыган узнал про все проделки «сынка», то пришел в такое негодование, что сам директор стал его успокаивать, но цыган уже не внимал ему: он свирепо стучал об пол толстым кнутовищем, рвал уши негоднику, а потом в непритворном гневе на глазах у изумленного директора взаправду отхлестал кнутом неслуха.

Когда они вместе вышли из учительской, цыган добродушно осклабился и протянул волосатую лапу:

— Гони, сладенький, трюльник!

Избитый, всхлипывающий дядя, поглаживая мягкое место — он подумал, что и родной отец не отодрал бы сильнее! — отдал настырному цыгану только рубль.

— Не надо было драть кнутом, — смахнув слезу, угрюмо заметил дядя.

В РАЙОННОЙ СТОЛОВОЙ

Я сижу в районной столовой и обедаю. В накуренном помещении не много народу. Слышно, как о чем-то спорят на кухне, официантки неторопливо убирают со столов, подают на пластмассовых подносах еду, Я ловлю на себе пристальный взгляд огромного черноволосого парня. Перед ним непочатая бутылка портвейна, тарелка со свежепросоленными огурцами. Кулаки — каждый по пуду. Под взглядом парня я начинаю чувствовать себя неуютно. У него явно что-то на уме.

Парень медленно поднимается, глаз он по-прежнему не спускает с меня, берет за горлышко бутылку, зажимает ее в огромном кулаке и не спеша направляется ко мне...

Я приготовился к самому худшему, хотя на вид парень вроде бы не пьяный, но кто знает, сколько он уже выпил?

— Помнишь меня? — гулко спрашивает парень, башней возвышаясь надо мной.

— Не припоминаю, — отвечаю я, подумывая, что же делать: вскочить и загородиться стулом или опрокинуть на него стол?

— Ты фельетон в областную газету написал про нашу шаражку... «Техника на побегушках», помнишь?

Про фельетон я помнил, это было громкое дело в нашем городе: с работы сняли управляющего трестом и еще кого-то... Вот она, пришла и расплата!

Парень медленно поднимает бутылку портвейна и — трах! — по столу.