Дети гарнизона

– Барыне я сразу приглянулась, – Оленка ворковала на ушко. – Госпожа красивая, добрая, умная. А Шлецка этот противный за меня с нее пятьдесят рублей взял, как будто я раба какая крепостная. Но я свободная, он меня обманом от тетушки из Мариуполя забрал. Подпоил и околдовал многих. Услышал, что батюшка мой пропал при переселении, ну и уговорил, обманщик. Наш род тут испокон веков, жили в согласии с татарами, в крови у меня и славяне, и половцы, и греки. Тетушка сказывала, из этих мы краев. Овец держали, кефаль сетью ловили, были небедные и только Господу подчинялись верой христианской. Вот я и думаю, кто мы, если дальше этого края земли нет. Сама согласилась ехать, отца искать. Вот-только крестик остался от него на память. Отлил его из древней золотой монеты и освятил, – сняла с шейки небольшой нательный крестик на шелковой ленточке. – Шлецка хотел забрать! Но не дала одна женщина хорошая. Только сказала слово потаенное, все желания его отбила. Испугался Шлецка, меня преследовать бросил. Да ее дорогой затиранил до полусмерти. Боится ее, а меня она оберегает. Научила дорогой с птицами дружить, животных понимать. Тебя мне предсказала. И еще, что неспроста судьба нас завела сюда. И Шлецка этот, антихрист, задумал что-то недоброе. Потому и выбрал нас, что сам того сделать не может, – со страхом вздохнула. – Только быстрее надо выбираться нам из этих мест. Но все равно, барыня сказала, что я свободная, только очень молодая. А как повзрослею, то вольна пойти замуж по любви и согласию, и ехать куда заблагорассудится. И приданого даст. Поедешь со мной?

– Поеду, куда угодно, хоть на край света! – едва не закричал от радости Петр.

– А ты не разбойник, не душегуб ли, раз в кандалы был закован?

– Нет, я из вольных козаков, еще прадед мой был на Сечи атаманом, а когда царица распустила запорожское воинство, многие подались на Кубань. Батя остался на своем хуторе в Поднепровье. А тут солдаты с помещиком, новым хозяином, с выправленными на землю бумагами. Дескать, убирайтесь с моей земли либо оставайтесь, будете моими рабами крепостными. А мы то сами познатнее его, историю ведем от древнего мангупского рода, и армяне есть, и генуэзцы. Потому горячие как до безумия, если обидит кто. Тогда после слов этих о рабстве батя не выдержал, за саблю, я, братья старшие за пистоли, наказать обидчика нашего. Только побили нас солдаты, связали. Год просидели в железо закованные. В Новом Херсоне, в Суворовском равелине. А потом суд. Батю казнили, с братьями не знаю – кто жив, кто мертв. Мне как самому молодому смерть заменили на каторгу. На ей, постылой, я уже шестой год, Нет у меня никого на всем белом свете, только и осталось в память о родных – оберег старинный,медалька Мангупская, пожалованная мне при крещении. Раньше я хотел умереть, ожесточился на судьбу очень, что закинула в такой дальний угол. Конца жизни искал, не жалел ни себя, ни других, а теперь у меня есть ты.

– А у меня – ты, – мягко отвечала ему...

И обменялись они драгоценными оберегами.

Каждый день ждали момента недолгой встречи в обеденное время. Наступил июнь, и Петр, вспомнив слова Шлецки, с нетерпением ждал праздника влюбленных.

И вот одним вечером, влекомые тайным желанием, пришли в договоренное место. Ночь, на небе сияла полная луна. Шли босые по пыльной приморской степи на свет далекого костра. Тропинка спускалась к морю, возле которого слышались тихие низкие звуки, будто билось чье-то большое трепетное сердце. Подойдя ближе, остановились в нерешительности, тень сомнения закралась в душу. Появилась мысль – а правильно ли все это?

Петр достал заветную скляночку. И со словами «Ради нашей любви мне ничего не страшно» – выпил горький и терпкий напиток. Бодрость, уверенность, смелость налили тело.

– Выпей и ты, Оленка, – протянул возлюбленной остаток содержимого.

Нерешительно выпила, но все – до капли. Горечь пролилась по телу вниз, сморщилась, сжалась. И вдруг весело и бесшабашно рассмеялась. В глазах Оленки весело заискрились огоньки. Схватив его за руку, крикнула:

– Теперь мне все нипочем! Летим, любимый!

И неведомая сила казалось приподняла их над степью, и они понеслись, нет, полетели к берегу. Туда, к пламени костра, к шепоту освежающей морской волны. Одежда как бы сама собой упала с их тел, и они, перелетая с легкостью острые камни, впрыгнули нагие в зовущую морскую прохладу купели.

Плескались в теплой и соленой как кровь воде, отрешившись от всего. Забыв о тяжелой и беспросветной рабской жизни. И не заметили, как на обрывистых краях каменной чаши появились блестевшие как в рыбьей чешуе тела с факелами, бившие в бубны и напевавшие незнакомый заунывный, пронзительный напев. Любились под лунным светом, потеряв связь со временем. И провалились в усталом томлении в сонное небытие у самой воды, в низком каменном гроте…

Крики чаек с первыми лучами солнца разбудили их. Утро веяло прохладой. Воспоминания чего-то смутного и пугающего, но вместе с тем волшебного и чарующего не покидали. Что это было? Бесовское наваждение? Или древний языческий праздник любви?