Дети города-героя[сборник 1974]

Квартира у Ивановых была необыкновенная: всю зиму вода шла. Уж весь город давно черпает из Невы, из Фонтанки, из Мойки, а у них льется из крана серебряная струйка воды. Какая-то сверхутепленная труба попалась. И со всего дома ходят к Ивановым на второй этаж за водой.

Дом огромный, больше сотни квартир, да людей лишь по пять-шесть душ на подъезд осталось. И все же умудрились лестницу превратить в ледяную горку. Ведь все слабые, каждый прольет. Вот и намерзло. И вырубают Ивановы все время ступеньки — для себя, для других.

Вскоре Мария Владимировна слегла. То помогала всем, а тут вдруг ослабела — не встать.

Уже весна, уезжают люди, эвакуируются. И паек крепче стал. Но не ест мама, слабеет. Опухает, худеет. Отекли ноги, одна совсем как бревно стала, в пятнах. Зубы шатаются. Знакомые говорят: цинга. Все готова отдать ей Нина, да поздно.

В эти дни пришли мамины подруги с работы, еще из прихожей кричат:

— Маша, мы тебя отправляем!

Сели у кровати, уговаривают:

— На Большую землю поедешь, в санаторий. С боем путевку добыли. Подлечишься и… — чуть запнулись, — вернешься.

На носилках несли к вагону Марию Владимировну, благо близко: два шага — и Финляндский вокзал.

Так Нина надолго осталась одна.

Школа

Вскоре услышала она по радио, что начинаются занятия в школах. Учебный год будет продолжаться с весны до осени — это для того, чтобы наверстать пропавший год.

Вообще все было необычное. Прежде всего сама школа — бывшая коммунальная квартира. Зато здесь была кухня. А это главное: ведь школа обещала ученикам двухразовое питание, — правда, в обмен на иждивенческие карточки. И если бы не это, наверное, многие юные старички да старушки, главным занятием которых давно уже стало лежание, так бы и продолжали умирать на своих кроватях да диванах.

А еще школа просила всех вымыться. И ничего в такой просьбе не было странного: всю зиму об этом даже подумать было страшно.

Ну, а затем шли уже пустяки — собрать книжки, тетрадки, карандаши. Если их не сожгли.

До войны Нина окончила пять классов и была круглой отличницей — как тогда говорили. Поэтому, хотя любому разрешали снова поступить в пройденный класс, она, конечно, направилась в шестой.

Школа-квартира находилась на Финском переулке. Зимой здесь сгорел дом. В ту зиму пожары случались не только от снарядов, от бомб, но и от печек-буржуек. Горели дома долго, по нескольку дней: заливать было нечем. Вокруг зверский холод, а в здании все до того раскалено, что балки железные закручиваются.

Этот дом еще заливали. Пожарники били из брандспойтов, а он все горел. Потом погас, остыл, и вода замерзла, весной растаяла, и весь Финский переулок стал похож на канал в итальянском городе Венеции.

По календарю уже весна, а в школе ртутный столбик едва поднимается над нулем. И неудивительно, что все ребята явились в ватниках, зимних пальто, платках, валенках с галошами. Но, как вы думаете, что сделали эти школьники при первой встрече?

Они стали хохотать. Показывали друг на друга пальцами и смеялись.

Пришли учителя и какая-то тетенька в белом. «Повар… повариха…» — полетело от парты к парте. Но женщина почему-то строго сказала: — Ребята! Мы должны вас проверить на педикулёз.

Много новых слов узнали ребята за время блокады, но такого еще не слышали. И, судя по всему, это было не то, что можно сразу же или немного погодя съесть. И само по себе это было уже достаточно серьезным разочарованием.

Ну вот, скажем, совсем недавно появилось такое чудесное слово «шроты» — услышишь и начинаешь облизываться: разве могут сравниться довоенные шпроты с этим соевым «творогом»?

Но на шроты никто никого не проверял, а тут… странно.

Подозрения ребят еще больше окрепли, когда в классе появился второй человек в белом халате, только более грязном. Это был маленький старичок, и в руке у него поблескивала никелем хорошо знакомая, хорошо забытая машинка. И почему-то сразу же у всех зачесалось. И там. И тут. Ну, а когда женщина в белом сняла с мальчишки, который неосторожно уселся на первой парте, ушанку и провела «против шерсти» большим пальцем — даже тем, кто был в это время на «Камчатке», все стало ясно.

Следом за женщиной шел старичок. Он молчал, но машинка в правой руке у него уже двигалась. Минуту спустя в густой гриве мальчишки легла — от шеи до лба — широкая светло-серая просека. Стриженый поежился, задрожал и вдруг завопил:

— У меня туберкулез! У меня туберкулез!

«Где моя кружка?»

Было их в шестом классе семнадцать человек. Посмотришь сзади — и не отличишь, где мальчик, где девочка. К тому же все в платочках: остриженная голова зябнет.

Между тем занятия набирали ход. Учителя растолковывали новый материал, отсчитывали параграфы и примеры на дом, к доске вызывали, отметки ставили, но для ребят это была как бы скорлупа жизни, а главное состояло в другом: сколько еще до обеда осталось? Четыре урока… два… один.