Дети города-героя[сборник 1974]

Не переживали, как до войны: ах, вызовут! Слушали, что говорит учитель, записывали, отвечали, но «обеденная» мысль не отходила ни на шаг. И неудивительно, что самым интересным на уроках были записки, которые Нина и ее соседка Лиля Тухканен передвигали друг другу по парте:

«Лилька, с чем ты больше всего любишь бутерброды?»

«С колбасой».

«А я с сыром».

«А еще с маслом и килькой».

«И с осетриной».

Перепробуют это, и аппетит их идет дальше.

Иссякали первые, вторые и третьи блюда. Тогда девочки начинали рисовать каждое кушанье. В красках изображали, аппетитно. А внизу подписи делали. Для непосвященных.

— М-да, — как-то заметил учитель физики, перелистав эту тетрадь. — Надо срочно отправить в издательство вашу книгу. Жаль только, сейчас в типографии красок мало: мыши съели.

Завтрак — что с него, если это кусочек хлеба да кружка чаю или молока соевого. Вот обед — дело другое. Из двух блюд.

Ели они так. Быстро схлебывали жижу, а осадок дрожжевого или соевого супа сливали в кружку. Затем туда же препровождали второе. Это должно было стать и полдником, и ужином, и всем чем угодно, потому что до завтрашнего дня ничего не предвиделось. Потому-то кружку и берегли пуще самой жизни. Знали твердо: пусть хоть небо обрушится, кружка должна уцелеть, не опрокинуться.

Однажды вышли они из школы, и начался сильный обстрел. Люди они были опытные и на дальние разрывы не обращали внимания. А тут чувствуют: по ним бьют, по ужину, значит, метят. А спрятаться, как назло, негде — пустырь.

— Нинка! Бежим! — не выдержала Лиля.

Побежали. А у Нины порок сердца. Двадцать, тридцать шагов она еще может впритруску, а потом сердце к горлу подкатит, и поневоле пойдешь шагом.

Так и шла: в одной руке портфель, в другой кружка. Только бы не испугаться, думала, если рядом ударит, не опрокинуть ужин. Вот и дом. И тут ка-ак засвистит!

Не успела Нина сообразить, что же делать, как какой-то военный толкнул ее к стене, в нишу, упал, собою накрыл. Только успела заметить, что кружка рядом, не опрокинутая. Грохнуло. И… напоследок успела подумать: «Убили».

Потом рассказали ей, что снаряд угодил прямо над ними в дом. Балкон обрушился. Но они в нише были — лишь немного зацепило обломками.

И когда принесли Нину в медпункт, очнулась она, глазами шарит, спрашивает:

— Где… моя кружка?

— Тут, девочка, тут! — почему-то обрадовались все. — И портфель твой, и кружка. Вот, смотри. Завтра приходи на перевязку. Сможешь?

Слон прыгает из трамвая

Они еще и по фамилиям друг дружку не совсем хорошо знали, а прозвище каждому уже было припечатано. Лиле Тухканен не повезло: как раз в это время в классе проходили инфузорий, и кто-то окрестил ее амебой. Нину же величали слоном: была она нрава добродушного, но во гневе свирепая. К тому же выше всех в классе, хоть и тощая, да кость широкая. А Лиля маленькая, тоненькая. И это навело Нину на дельную мысль:

— Знаешь, Лилька, вообще-то, если я Слон, то тебя надо было назвать Моськой.

— Ничего, — подумав, сказала Лиля, — амеба тоже непвохо. — Она не выговаривала букву «л».

И до того прилипали эти клички, что не отодрать было. Спустя несколько лет, когда подруги учились уже в девятом классе, произошел с ними такой казус.

Собрались они тихим зимним вечером погулять. Сели в трамвай, на Невский едут. Уже не заморыши блокадные, — симпатичные девушки, комсомолки. В том возрасте, когда кто-то нравится и сама хочешь нравиться всем. К примеру, вот тем двум курсантам, которые о чем-то толкуют на площадке вагона и будто бы невзначай осторожно косят на девушек глазом.

Народу в вагоне мало, но места заняты. Но вот два освободились. Лилька, конечно, сразу туда, села, придерживает рукой, зовет через весь вагон:

— Свон, иди сюда!

Уткнулась Нина в окно, медленно пунцовеет. Думает: «Не откликнусь — отстанет. Или кто-нибудь сядет».

— Своник, — нежно зовет Лиля, — иди сюда, место освободивось.

С ужасом видит Нина, что курсантики насторожились, в упор разглядывают ее.

— Своник, — курлыкает Лиля, — ты что же, не свышишь? — Встала, идет к ней.

И, не долго думая, бросилась Нина к дверям, спрыгнула в снег. Лиля за ней. Встает, отряхивается, смотрит обескураженно:

— Свон, ты что, с ума сошев?

— А ты что? Ты! Ты! Чего ты орешь на весь вагон: сво-он! своник!

— Ах! — хлопнула себя по лбу Лиля. — Прости, пожавуйста.

Другой случай еще раньше был, в школе, на уроке черчения. Иван Алексеевич, учитель, был строг, педантичен. С учениками он держался, будто со взрослыми, называл непривычно: товарищ такой-то. И чем ребята живут вне уроков, не интересовался.

В тот день чертили они двутавровую балку. Нина осталась довольна своей работой, но с подписью вышла осечка: не умещалась «двутавровая балка» в отведенное место. Что делать? А чего, собственно, долго думать? То, что это балка, всем видно, так почему бы не подписать короче?

— Иван Алексеевич, — на всякий случай спросила Нина, — а что, если я подпишу: двутавра?

Иван Алексеевич медленно подошел к ее парте, снял очки, протер их платком и громко сказал: