Дети и тексты. Очерки преподавания литературы и русского языка

Едем в электричке в Москву. Парни в моем восьмом классе крупные, все в больших кепках; пассажиры, с недоумением поглядывая на меня, уходят в другие вагоны. Беседуем. «А мы на Кремль залезем?» С третьего раза понимаю: имеется в виду Спасская башня, которую видели на картинке. «А что, мне нравится вот так с классом ездить». – «А что ж не ездил с нами в Архангельское?» – «Архангельск? Это где мой брат сидит?»

«А я после восьмого класса пойду учиться на портного. Женского. Примерочки всякие делать…»

Все эти события и разговоры происходили на фоне изучения литературы: в седьмых – «Капитанская дочка», «Мцыри», «Ревизор», «Молодая гвардия» (один очень чуткий мальчик сочинением заставил меня плакать – привожу по памяти и без ошибок, которых было множество: «Я боялся, что меня начнут тоже колять иголками под ногти, а я не вытерплю»); в восьмых – «Недоросль», «Горе от ума», «Евгений Онегин», «Герой нашего времени», «Мертвые души». Стихи. Сначала ученики пытались найти со мной общий язык: «А я знаю стихотворение Пушкина – “У лукоморья дуб срубили, кота на мясо изрубили…”» Но, не встретив понимания, перестали об этом говорить вовсе. И стали на уроках говорить о своем, почти не обращая на меня внимания. Если в классе было тихо, могли на следующий день повторить то, что услышали, на оценку, иногда со смешными оговорками. Запомнилось: «Вообще‑то Пушкина воспитывали французы, но русские тоже влияли. Ему рассказывала сказки няня Надежда Ароновна». Сочинения писали: «Простакова была ниграматная». Под диктовку один раз получилось так: «На полном грузе лежит ночная мгла».

Иногда бывало смешно. Но гораздо чаще – горько, обидно. Я явно не справлялась со своим классом – 8 «В» (остальные четыре были чуть более спокойными и учебными). Меня не слушали, и я, в общем‑то, понимала, что не могу сказать ничего такого, что было бы интересно им, что заставило бы их прислушаться. А сидеть тихо сорок пять минут только из жалости, или сочувствия, или симпатии к учителю – это уж слишком. (Я тогда не подозревала, что многие мои ученики, дети алкоголиков, вообще не могли сосредоточиться по физиологическим причинам.) И не такая уж сильная была симпатия. Но неужели на всех других уроках сидят, потому что интересно? Я учитель, ожесточалась я, значит, обязаны слушаться! Пыталась навести порядок криком – разумеется, ничего не вышло, кроме позора. Из соседнего кабинета на странный звук пришел учитель физики, быстро кого‑то приструнил, а мне потом сказал, что хуже и бессмысленнее такого крика ничего и придумать нельзя: привыкнешь – значит конец, совсем пропала. (Позже, перечитывая «Один день Ивана Денисовича» и наткнувшись на первой странице на слова: «В лагере вот кто подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто к куму ходит стучать», я вспомнила этот случай. Потом, уже в другой школе, в отчаянии закричала на учеников еще раз, и опять в восьмом классе, где была классным руководителем, – видно, самый тяжелый был для меня возраст. Ко мне подослали делегата, который сказал примерно так: «Ребята просили передать, что не надо вам кричать. Вас все равно никто не боится, кроме Разумова, но он и без крика боится. А так неловко слушать». И я наконец оставила безнадежные и совершенно противоестественные для меня попытки.)

Получалось, что литературу преподавать невозможно. Я была убеждена, что есть смысл разговаривать, только если книга прочитана и хочется о ней думать и говорить. А если это исключено? Литература как сумма некоторых предложений о писателе и произведении, которые надо выучить и написать или произнести на оценку, – такой предмет не только не мог претендовать на главенствующее положение в школе – он оказывался совершенно бессмысленным, самым никчемным и ничтожным. Русский язык хоть грамоту даст, некоторым может пригодиться; учительницы любили стращать плохих учеников так: напишешь своей девушке письмо из армии с ошибками, и она, если грамотная, от тебя откажется. Но в качестве главной цели педагогической деятельности это выглядело очень уж тускло и мелко. А возвышать и развивать, «сеять разумное, доброе, вечное» явно не выходило. Провал.

И все-таки мне казалось, что я зачем‑то нужна этим детям, во всяком случае некоторым. Я им была интересна как человек из другого мира (а кое-кому – как диковинная птица колибри). Вместо роли властителя дум я оказывалась в ситуации «барышня и хулиган». Они провожали меня домой, хотели со мной разговаривать – рассказывать, спрашивать, – но заговорить о литературе значило бы все испортить, нарушить человеческий контакт. (Позже я прочитала про одну сельскую учительницу, которая держала свои книги в платяном шкафу, чтобы не отпугивать односельчан, приходивших к ней поговорить.) Я и сейчас не знаю, что можно было бы сделать. Отважиться и честно читать восьмиклассникам короткие рассказики, которые могли бы хоть как‑то их заинтересовать? Да где еще такие найдешь? Надежды на успех все равно очень мало, и долго ли бы мне удалось удержаться в учительницах, не проходя того, что положено по программе?