Дети и тексты. Очерки преподавания литературы и русского языка

1. Обычно мы с девятыми классами устраиваем игру по тексту «Горя от ума» – когда комедия уже максимально внимательно прочитана, а обсуждение (изучение) еще не начиналось.

Девятиклассники по очереди задают друг другу вопросы – кто попроще, кто помудренее. И вдруг такой: «Почему Софья не хотела выходить замуж за Скалозуба?» Я удивилась – уж больно просто, – но не возразила. Девочки быстренько ответили, что Скалозуб очень глупый, «слова умного не выговорил сроду», и я сочла, что вопрос исчерпан. Но нет, задающий остался недоволен. «Ладно, потом». Подошел на перемене: «А на самом деле она просто боялась, что его отправят на фронт. Вот смотрите: “И весело мне страх // Выслушивать о фрунте и рядах”. Видите? Страх! А фрунт – это по‑старинному, я смотрел в словаре. А по‑современному – фронт!» Занавес.

2. Спустя несколько месяцев горячо обсуждаем, где Печорин хуже – в «Бэле» или в «Княжне Мери».

– В «Бэле» и Бэла из‑за него умерла, и ее отец, и Казбич всего лишился, и Азамат, наверное, погиб в разбойниках, а тут только Грушницкий.

– Но он же в «Бэле» никого не убивал, просто так вышло, а в «Княжне Мери» он Грушницкого прямо расстрелял…

– Не расстрелял, а убил на дуэли.

– Нет, расстрелял с близкого расстояния. И потом лошадь…

– В «Бэле» тоже лошадь!

– Ладно, лошадей сокращаем. (И характерный жест: дважды сверху вниз наискосок указательным пальцем – сократил.)

3. Третья история случилась чуть раньше второй, поскольку, всякому понятно, сначала лирика – потом роман. Но ее я приберегла под конец.

Сравниваем «Узников» Пушкина и Лермонтова. Как получается, что стихи, состоящие, в сущности, из одних и тех же элементов: описана воля, о которой мечтают узники, и неволя, в которой они пребывают, – производят такое разное впечатление? По-простому догадались, что тут не так, как в математике, – от перемены мест все зависит; у Пушкина волей и простором все заканчивается, а у Лермонтова с воли начинается, и тем страшнее безответный часовой с его звучно-мерными шагами в конце. И вдруг:

– Нет, тут и математика! Смотрите, у Лермонтова строчек ровно в 2 раза больше: у Пушкина три четверостишия, у Лермонтова – три восьмистишия. И главное – каждое восьмистишие построено, как все стихотворение Пушкина: начинается с темницы, заканчивается тем, что снаружи. Но каждый раз описание темницы длиннее, а воли короче! Сначала «Отворите мне темницу»[93] – и все, дальше семь строчек про волю. Потом «Но окно тюрьмы высоко, // Дверь тяжелая с замком»[94] – уже 2–6. А в третьей строфе 4–4. Но снаружи уже не воля, а часовой. Совсем плохо!

Я очень обрадовалась. Но не удивилась. Потому что уже давно знаю, зачем мы преподаем литературу – чтобы срывать цветы удовольствия.

Великий, могучий, правдивый, свободный… Из истории привычных эпитетов

Великий, могучий, правдивый, свободный…

Четыре торжественных эпитета, четыре стопы амфибрахия, впечатанные в наше сознание благодаря тургеневскому стихотворению в прозе.

Русский язык

Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, – ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя – как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу![95]

Однако в нашей памяти со школьных времен хранится еще одна, куда более ранняя, комбинация из тех же слов. И это «Песнь о вещем Олеге» (прямо амфибрахием и написанная, безусловно, хорошо известная И.С. Тургеневу, причем, вероятно, с детства):

«Волхвы не боятся могучих владык, // А княжеский дар им не нужен. // Правдив и свободен их вещий язык // И с волей небесною дружен»[96].