Дети и тексты. Очерки преподавания литературы и русского языка

Только потому, что я продиктовала, как надо писать на экзамене, моя ученица двадцать лет назад получила медаль, написав сочинение «Обличение пошлости в творчестве Чехова». И только потому, что я сочла излишним диктовать это пять лет назад, мой лучший ученик не сумел выполнить тестовое задание – выбрать из четырех вариантов ответа на вопрос «Что обличает Чехов в рассказе “Ионыч”?» правильный: «Чехов обличает пошлость».

А еще десятью годами раньше я сама твердо верила в то, что говорить о всяком программном произведении надо именно так, как об этом написали методисты. И от учеников надо добиваться примерно того же. Правда, тут сразу обнаруживалось некоторое противоречие: мы предлагали детям порицать героев не только за очевидно бесчестные поступки, но и за недостаточную образованность, за неспособность глубоко и сильно любить женщину, за отсутствие таланта и высокой цели в жизни. Как будто по умолчанию предполагалось, что у каждого старшеклассника все на высшем уровне и с образованностью, и с глубиной чувств, и со смыслом жизни. А на самом деле дети получали такой сигнал: то, что ты читаешь и о чем рассказываешь учителю, к твоему опыту и к твоей жизни отношения не имеет. Но этому правилу не все согласны были следовать. Однажды я услышала от ученика, которого спрашивала после уроков, чтобы оценку поставить (речь шла о чеховском «Ионыче»): «Вы хотите, чтобы я этих Туркиных ругал? А чем они вам не угодили? Шутит он вам не смешно. А она пишет роман, но плохой. А дочка играет на пианино – тоже не так. Не дерутся, не ругаются, не напиваются. Гостей зовут, кормят, поят…» Словом, как говорится в одном анекдоте про Вовочку, «мне бы ваши заботы, господин учитель». Уже не помню точно, но, кажется, я не была пристыжена – я просто увидела, что с этим человеком говорить по существу о литературе не удастся: он же не учитывает авторской интонации, не интересуется авторской позицией… Впрочем, я и сейчас так считаю. Правда, боюсь, что и сама тогда не очень‑то чувствовала чеховскую интонацию.

Говорить о Чехове интересно и очень трудно. Для непредвзятого читателя очевидно, что никого Чехов не обличает и не воспевает, ни к чему не призывает. Конечно, и обличения, и призывы в его рассказах звучат, и даже довольно часто, но их произносят персонажи, а не автор. Вот возмущается унтер Пришибеев: «Нешто можно дозволять, чтобы народ безобразил? Где это в законе написано, чтоб народу волю давать?»[102] – но мы, разумеется, его негодования разделить не можем. Вот в «Хамелеоне» негодует подвыпивший Хрюкин с укушенным пальцем, говорит о несправедливости, учиняемой «человеку, который работающий», провозглашает: «Нынче все равны…» – и заодно сообщает, что у него «самого брат в жандармах»[103].

Не будем с ним солидаризоваться? Тогда почему же мы с готовностью принимаем за чеховские слова речь Ивана Ивановича Чимши-Гималайского в «Крыжовнике» о том, что за дверью каждого счастливого должен стоять человек с молоточком и стучать, напоминая о несчастных? Помните? «…Для меня теперь нет более тяжелого зрелища, как счастливое семейство, сидящее вокруг самовара и пьющее чай»[104]. А еще Иван Иванович произнесет: «Счастья нет и не должно быть…»[105]. Но перед этим Чехов расскажет, как плыл Иван Иванович под дождем, «широко взмахивая руками, и от него шли волны, и на волнах качались белые лилии… “Ах, боже мой… – повторял он, наслаждаясь. – Ах, боже мой…”»[106]. Явно симпатизирует Чехов одному из рассказчиков и героев своей «маленькой трилогии», но взгляд писателя на людей и жизнь несравненно полнее и шире, чем воззрения его героя. И Чехов ли рассуждает в «Ионыче»: «…если самые талантливые люди во всем городе так бездарны, то каков же должен быть город»?[107] Конечно, мы знаем (и Максим Горький сказал) о Чехове: «Его врагом была пошлость». Но ведь думает о городе и семействе Туркиных доктор Старцев, раздраженный свиданием с Екатериной Ивановной после четырехлетней разлуки, – доктор Старцев, про которого на той же странице сказано, что он «вспомнил про бумажки, которые он по вечерам вынимал из карманов с таким удовольствием…»[108]. И уж, кстати сказать, не зря же после того, как мы прочитали, что главного героя жадность одолела, что он с трудом припоминает, кто такие Туркины, и что больше о нем сказать нечего, Чехов показывает, как Иван Петрович Туркин, провожая на вокзале постаревших жену и дочь в Крым, кричит свое вечное «Прощайте, пожалуйста!», машет платком и утирает слезы. И мы не содрогаемся от негодования, что опять, в который уж раз, он коверкает язык и бездарно шутит, – нет, мы сочувствуем Ивану Петровичу, понимаем его печаль при расставании с любимыми людьми; не на сатирической, а на грустной и очень человечной ноте заканчивается этот хрестоматийный рассказ Чехова.

Очень уважаемый учитель-словесник на семинаре с гордостью процитировал свою ученицу, сказавшую о чеховской «Тоске»: «Это рассказ о жестоком мире, где лошадь оказывается человечнее людей».