Дети и тексты. Очерки преподавания литературы и русского языка

Произведения, традиционно изучаемые в 8-м классе, и прежде всего пушкинские, на темы русской истории, – «Капитанская дочка», «Полтава», «Медный всадник» – ставят учителя перед необходимостью (или открывают возможность) говорить о проблемах, связанных с властью. Понятно, что при этом мы побуждаем задумываться о сущности власти и о том, как оценивать правителя. Но хорошо бы осмысливать на уроке литературы прежде всего то, что сказано в поэме или в романе, а не то, что известно нам о той или иной исторической личности из научных источников, и даже не то, что сказал писатель о своем герое в письме или в статье. Конечно, никому не лишне знать, как по-разному Пушкин отзывался о «государственных учреждениях» Петра и его «временных указах» («первые суть плод ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости; вторые жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом»[117]) или какие рассказы об исключительной жестокости Пугачева и его войска содержатся в пушкинской «Истории Пугачева». Но – повторю азбучную истину – мы говорим о мире художественного произведения. Каким предстает в нем герой-правитель? Какова его система ценностей, мотивы и результаты его действий? Как все это сказывается на судьбах других героев? И – главное! – как проявляется авторское отношение к изображенному и каково оно, это отношение?

Обычно трудно выявить его сколько-нибудь полно. Наши общественно-политические и нравственные предпочтения неизбежно скажутся уже в отборе материала и расставляемых акцентах. Одни учителя сделают центром урока радостно-взволнованное чтение строк о Полтавской битве и боевом счастье. Тогда детям запомнится прежде всего такой узнаваемый, почти болельщицкий восторг: «Ура! Мы ломим; гнутся шведы»[118], а вместе с ним – прекрасный, могучий, радостный Петр-победитель. Другие оттолкнутся от других строк, обобщенных, но, безусловно, тоже одических, – о молодой России, которая «мужала с гением Петра»[119], или о том, что спустя сто лет после описанных событий ничего не осталось «от сильных, гордых сих мужей, // Столь полных волею страстей»[120], а вот Петр, «герой Полтавы»[121], воздвиг «огромный памятник себе»[122]. А третьи, прочитав и первое, и второе, захотят все же напомнить о поступке Петра, который, не поверив Кочубею, выдал его врагу – Мазепе, чем обрек на пытки и казнь, и спросить учеников, есть ли в «Полтаве» слова о том, что почувствовал и сделал царь, узнавший о последствиях своего решения.

Выводы могут оказаться разными. Я долгое время считала, что пафос «Полтавы» – восторг перед гением Петра, и понимала завершение поэмы однозначно: только дело великого правителя достойно сохраниться в памяти потомков, а все остальные с их страстями и страданиями будут заслуженно забыты. Но ведь личная история Марии, Мазепы и Кочубея рассказана Пушкиным ярко и подробно, а значит, не забыта, сохранена для нас…

Над столкновением государственного и частного, человеческого заставляет задуматься «Медный всадник». И ученику, и учителю непросто бывает совместить в своем сознании неподдельный пушкинский восторг при описании воплощенного замысла Петра – прекрасного города и неподдельное острое сочувствие маленькому человеку, утратившему и любимую, и рассудок, и жизнь из‑за того, что в великих думах великого человека жизни маленьких людей места не было. Так за кого же Пушкин? Этот вопрос может завести в тупик любой хороший урок. Одни станут говорить, что при создании великого государства жертвы неизбежны и величием цели оправданы, другие – что человек важнее… И обсуждение неизбежно далеко уйдет от текста поэмы, то есть от литературы, и при этом ни к чему не придет.

Вместо этого стоит вслух перечитать поэму, чтобы всем вместе пережить восторг, тревогу, надежду, безумие, отчаянную последнюю смелость бунта и страх преследуемого. А потом обсудить, какие чувства вызывает описание памятника Петру, сравнить его с описанием Петра перед боем в «Полтаве». И здесь возможны разногласия. Одним бросится в глаза прежде всего сходство, другие заметят, что, сохранив эпитет «ужасен»[123], Пушкин отказался от рифмы «прекрасен» и тем оставил возможность для разных толкований. Одни увидят проявление мощи правителя в том, как он сумел остановить коня «над самой бездной»[124], другие услышат в сочетании «Россию поднял на дыбы»[125] неназванное слово «дыба». А как понимать сцену, где Евгений грозит истукану? Почему символ российской государственности сохранял горделивую неподвижность, когда у ног его плескались волны, и сорвался с места в ответ на «Ужо тебе!»?[126] И как воспринимать «скаканье»[127] всадника медного: это фантастическое развитие событий или просто видение безумца?