Дети и тексты. Очерки преподавания литературы и русского языка

Что принципиально отличает «Хаджи-Мурата» от «Капитанской дочки»? Другой взгляд на людей, на мотивы их поведения – жесткий, беспощадный взгляд позднего Толстого. Никакой высокой цели у воюющих нет – есть привычные, рутинные действия, приводящие к бессмысленной гибели множества людей с обеих сторон, есть соображения карьерные, честолюбивые, есть поступки, продиктованные местью и коварством… Вопрос, как поступить честно и справедливо, не стоит ни перед кем из участников кровавых событий. И вполне полемически по отношению к «Капитанской дочке» изображены правители – русский царь Николай I и имам Шамиль. Существенно, что вместо благородного и несколько простодушного участника событий, рассказывающего о своих встречах с предводителем восставших и передающего рассказ не менее благородной и сердечной героини о встрече с императрицей, в «Хаджи-Мурате» берет слово всеведущий автор. Ему известны потаенные желания и мысли царя и имама, он с видимой бесстрастностью, за которой легко различить отвращение, рассказывает об их сластолюбии, самовлюбленности, жестокости и беспощадности к людям, судьбы которых находятся в их власти. Здесь нет места милосердию. Шамиль грозит юному Юсуфу, сыну Хаджи-Мурата, что отрубит ему голову, а потом, «пожалев», обещает не убить его, а выколоть ему глаза. Воронцов просит передать Хаджи-Мурату, что «государь так же милостив, как и могуществен», и следует ожидать «милостивого решения… повелителя» – а через несколько страниц мы читаем, что Николай I приговаривает польского студента к двенадцати тысячам шпицрутенов и что «ему приятно было быть неумолимо жестоким». Вследствие предписания Николая «тревожить Чечню» и был совершен набег и разорен аул. Описание последствий этого набега дети признают одним из самых сильных, страшных, потрясших их мест повести. (Правда, восприятие, как показывает практика, могут запутать ложные историко-политические представления. Было так, что, даже прочитав о чувствах, которые испытали чеченцы, увидев убитого ребенка, загаженные мечеть и фонтан, сожженные ульи с пчелами: «Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ», восьмиклассники на вопрос, кто все это сделал, отвечали: «Шамиль».)

Место сказки, воплощения мечты о человечности, занимает страшный, беспощадный рассказ о том, на какое зло способен человек.

Полемическое обращение к «Капитанской дочке» можно увидеть и в творчестве М.Е. Салтыкова-Щедрина. В частности, есть прямые отсылки к повести в «Истории одного города». В главе «О корени происхождения глуповцев» князь, которого головотяпы, не умевшие жить по своей воле и сами пожелавшие себе кабалы, просят «володеть»[142] ими, объявляет свои правила: «И тех из вас, которым ни до чего дела нет, я буду миловать; прочих же всех – казнить»[143]. Как тут не вспомнить великодушное решение Пугачева, выслушавшего твердый отказ Петруши Гринева перейти на сторону восставших: «Казнить так казнить, миловать так миловать. Ступай себе на все четыре стороны и делай что хочешь»[144]. Здесь же звучит песня «Не шуми, мати зеленая дубравушка!», памятная по «Капитанской дочке», только поют ее не удалые казацкие старшины, только что принявшие на военном совете дерзкое решение идти на Оренбург, а плачущие покорные головотяпы.

Но еще интереснее сравнить пушкинскую повесть со «сказками для детей изрядного возраста», написанными Щедриным в 80‑е годы. Прямых отсылок здесь нет (разве что, по контрасту с заветом старого пескаря пескарю премудрому «пуще всего беречься уды», вспомнится напутствие старого Гринева Петруше «беречь честь смолоду»), но есть любопытные соответствия.

Пушкин придумывает к главе «Мятежная слобода» эпиграф «В ту пору лев был сыт, хоть сроду он свиреп»[145], имитируя стиль басен Сумарокова; великодушие Пугачева, готовность пощадить Гринева и помочь его невесте получают двойное освещение: басенная интонация настраивает на приземленный и насмешливый лад, однако Гринев без всяких литературных ассоциаций в страшной тревоге за Машу «вспоминал об опрометчивой жестокости, о кровожадных привычках того, кто вызвался быть избавителем»[146] его любезной. Самому Пугачеву важно показать, что он «не такой кровопийца»[147], как о нем говорят. И в его спасительном для Гринева «львином» жесте есть царственное величие: «Глаза у Пугачева засверкали. “Кто из моих людей смеет обижать сироту?” – закричал он…»[148]. В этой же главе он рассказывает калмыцкую сказку, сравнивает себя с орлом, выступающим здесь как символ гордости и царственности.