Дети и тексты. Очерки преподавания литературы и русского языка

А между тем ко времени написания «Капитанской дочки» в литературе давно уже установилась и иная традиция использования этих символов, достаточно вспомнить реплику Загорецкого из «Горя от ума», который, будучи цензором, «на басни бы налег… Насмешки вечные над львами! над орлами! Кто что ни говори: хотя животные, а все-таки цари»[149]. И в русле этой традиции оказываются сказки Салтыкова-Щедрина, в которых все власть имущие – орел, щука, медведь, волк, лев – хищники. После Пушкина, кажется, в большой литературе XIX века не встречалось правителей, изображенных с симпатией. Но Салтыков-Щедрин, видимо, вообще закрывает возможность подобного изображения. В иронических рассуждениях и комментариях, которыми сопровождаются истории о деяниях этих персонажей, многократно формулируется на разные лады один и тот же непреложный закон: «Они хищны, плотоядны, но имеют в свое оправдание, что сама природа устроила их исключительно антивегетарианцами»[150]. И чего бы ни захотели эти хищники-правители: попасть на скрижали истории посредством устройства кровопролитий, завести науки и искусства или с кем-нибудь умным диспут иметь, – их неотменимая антивегетарианская сущность срабатывает, и они ловят, рвут когтями, со злобой, с аппетитом или невольно проглатывают всю живность вокруг себя. Собственно говоря, впечатление в сказках о правителях производит не масштаб их злодеяний, а именно простота и безусловная предсказуемость реакций.

Но очевидное для автора и читателей как будто совсем не очевидно для персонажей сказок, вступающих в какие‑то отношения с хищниками. Карась-идеалист, например, думал, что щука – «это что-нибудь вроде тех никс и русалок, которыми малых детей пугают, и, разумеется, ни крошечки не боялся»[151], к тому же полагал, «что и они к голосу правды не глухи»[152], и хотел воздействовать на щуку словом, поговорить с ней о добродетели. Закончилось это для него плачевно. (Вспомним, что Петруша Гринев не обещает Пугачеву «против него не служить»[153], не признает в нем государя и объясняет дальнейшие события так: «Моя искренность поразила Пугачева»[154]. А сам Пугачев говорит: «…я помиловал тебя за твою добродетель…»[155].)

Сложнее объяснить логику поведения заглавного персонажа сказки «Самоотверженный заяц». В советском литературоведении твердо сформулирована мысль о том, что он трусливый обыватель, надеющийся «растрогать волчье сердце своей честностью и покорностью». И нашим ученикам иногда так кажется. Но ведь это неправда! Волк отпускает зайца проститься с невестой, ее братца в заложниках оставляет и объявляет условия: «Коли не воротишься через двое суток к шести часам утра, я его вместо тебя съем; а коли воротишься – обоих съем, а может быть… ха‑ха… и помилую!»[156]. И сам герой не сомневается в своей скорой гибели, говорит молодой жене: «Беспременно меня волк съест…»[157]. Почему же он так спешит вернуться в срок? Ведь слова волка не оставляют надежды даже на то, что он заложника отпустит, если его условие выполнить? А потому что заяц благороден и заячью честь бережет. Смолоду. Ученики могут обнаружить множество эпизодов, в огрубленной, сниженной форме повторяющих сцены из «Капитанской дочки». Это и тревога за судьбу возлюбленной («И не ему одному смерть, а и ей, серенькой заиньке, которая тем только и виновата, что его, косого, всем сердцем полюбила!»[158]), и уже упомянутое прощание с заинькой (ср. «“Что бы со мною ни было, верь, что последняя моя мысль и последняя молитва будет о тебе!” Маша рыдала, прильнув к моей груди»[159]), и добровольное возвращение к врагу из‑за невозможности бросить друга (так Гринев, поняв, что Савельич «не мог ускакать от разбойников… поворотил лошадь и отправился его выручать»[160]). Особенно выразителен вердикт заячьей родни, поддержавшей зайца в его самоубийственном решении: «Правду ты, косой, молвил: не давши слова – крепись, а давши – держись! Никогда во всем нашем заячьем роду того не бывало, чтобы зайцы обманывали!»[161]. До ярчайшего пародийного пафоса поднимается речь автора, передающего мысли зайца, из последних сил преодолевающего непредвиденные препятствия: «Пускай все чувства умолкнут, лишь бы друга из волчьей пасти вырвать!» Заяц, видимо, позабыл, что никого выручить не может, если и успеет в срок, он совершает свой заячий подвиг – и удостаивается похвалы волка и «резолюции»: «Сидите до поры до времени оба под этим кустом, а впоследствии я вас… ха‑ха… помилую!»[162]. Страшную сказку саркастически завершает ключевое слово из пушкинской повести.