Дети и тексты. Очерки преподавания литературы и русского языка

Вспомним, что почти во всех известных пушкинских сказках – переложениях фольклорных или чисто литературных сюжетов – есть правители или правительницы. Встречаются среди них завистливые, чванливые, вероломные – они в финале получают по заслугам. Но чаще цари, царицы, царевны, царевичи – любящие, сердечные, самоотверженные, как, например, юные герои «Сказки о мертвой царевне». И их терпение и любовь торжествуют над коварством злоумышленников и побеждают все.

Так же прекрасны и заслуженно счастливы в финале главные герои «Капитанской дочки» Петруша Гринев и Маша Миронова. Правда, они люди частные, не царевна с царевичем, и испытания их вызваны огромного масштаба историческими событиями, а не отдельной злой волей. При этом сказочными чертами наделяются и Пугачев и императрица: могущественные, непримиримые, не отличающиеся кротостью и гуманностью (достаточно вспомнить цепь жестокостей, совершаемых обеими враждующими сторонами), при встрече с главными героями они проявляют, как выразился Ю.М. Лотман, «спасительную непоследовательность». Как помогают сказочным персонажам баба-яга или страшный медведь. Пусть в повести Пугачев появляется со сверкающими глазами и рассказывает сказку об орле, предпочитающем напиться живой крови, а Екатерина предстает дамой с собачкой – оба они являют милость, ими совершается чудесное спасение главных героев.

От чего зависят судьбы людей в реальных исторических обстоятельствах, Пушкин хорошо знал; да мы и сами, читая его повесть, видим, сколько раз могло случиться непоправимое с нашими прекрасными и благородными героями. Не так уж часто вознаграждаются те, кто не поступился своими представлениями о верности и чести. Александр Блок, наверное, сознательно используя пушкинский образ, напишет о другом историческом катаклизме: «Революция, как грозовой вихрь, как снежный буран, всегда несет новое и неожиданное; она жестоко обманывает многих; она легко калечит в своем водовороте достойного; она часто выносит на сушу невредимыми недостойных…»[141].

Но в последней пушкинской повести все не так, как бывает, а так, как должно быть в мире, где торжествуют, вопреки жестокости, благородство и человечность.

(Правда, приходится сделать грустноватое отступление. Даже такого мощного гуманистического заряда, какой получает читатель от «Капитанской дочки», может оказаться недостаточно для нынешнего восьмиклассника. На вопрос: «В каком стане вам легче себя представить?» – я получила неожиданный ответ: «Ну, это просто. Смотря когда. В начале – у Пугачева, потом – в войсках императрицы. У того, кто побеждает. Человек же хочет спастись…» – «Как Швабрин?» – «Ну ладно, проехали…»)

«Капитанская дочка» – эталонное произведение, и писатели других эпох, обращаясь к нашей истории, не могут не оглядываться на него, даже если хотят оспорить идеи, лежащие в его основе. Сравнение может многое прояснить. Стоит обратиться в 8-м классе к повести Л. Толстого «Хаджи-Мурат», не для подробного изучения, а для беседы на сдвоенном уроке внеклассного чтения.

После сообщения об исторической основе перейдем к главному.

Что общего между двумя повестями? Идут военные действия, в них вовлечено и мирное население. Есть герой, который хочет спасти своих близких. Противоборствующие стороны изображены на разных уровнях: есть сцены, в которых появляются те, кто возглавляет борьбу (здесь – Шамиль и Николай I), есть их окружение и рядовые участники противостояния. В обеих повестях приводятся письма, предписания, приказы командования, либо неразумные, либо неисполнимые, и лживые реляции. В обеих есть верные слуги, готовые жизнь отдать за своего господина (а в повести Толстого – и погибающие вместе с ним). Любимая песня Хаджи-Мурата о смерти и кровной мести заставляет вспомнить исполняемую пугачевцами песню о виселице, вызвавшую «пиитический ужас» в душе Петруши Гринева, а тавлинская сказка о пойманном людьми соколе, вернувшемся потом в горы к своим, но в путах с бубенцами, – калмыцкую сказку о вороне и орле, которую рассказал Пугачев. И даже окровавленная отрубленная голова героя в финале есть и в повести Пушкина, и в повести Толстого.