Дети и тексты. Очерки преподавания литературы и русского языка

Иногда говорят, что «Судьба человека» ярче и значительнее, что видно уже из названий: судьба – один день; обобщенно-торжественное «человек» – обыденное «Иван Денисович». Приняв и оценив это наблюдение, отметив нарочитую простоту названия солженицынского рассказа, спросим детей, насколько буквально следует его понимать. Действительно, начинается все с подъема в пять часов утра, заканчивается описанием мыслей засыпающего Ивана Денисовича о прошедшем дне, а между этими крайними точками – мытье полов в надзирательской, столовая, санчасть, работа на ТЭЦ, шмон, очередь за посылкой, покупка табаку… Можно, чтобы повторить основные события, спросить, почему этот день «ничем не омраченный, почти счастливый», перечислить удачи. А потом предложить вспомнить, что мы узнали о жизни Ивана Денисовича за рамками этого дня. И тогда окажется, что Иван Денисович вспоминает о «доколхозной» и колхозной предвоенной жизни, о том, как он воевал, попал в окружение, а потом в немецкий плен, как убежал к своим, как его били в контрразведке, как семь лет провел на севере, на лесоповале… Не день, а судьба. А точнее, много судеб. Ученики могут вспомнить, кто из персонажей кем был до лагеря, как и за что попал сюда, как и почему мы об этом узнаем… Из этих штрихов складывается картина жизни целой страны – с почти фатальной неизбежностью ареста, расстрела, лагеря.

Почему же тогда все эти горести, несправедливости, муки, о которых сказано в «Одном дне», у неподготовленного читателя не вызывают потрясения? Возможно, дело в манере повествования. Вот в «Судьбе человека» Андрей Соколов горячо и эмоционально вспоминает и о прекрасных людях, которые встретились на его горьком пути («Вот что значит настоящий доктор! Он и в плену и в потемках свое великое дело делал»[164]), и о собственных переживаниях («Но вот уже лесок над озером, наши бегут к машине, а я вскочил в этот лесок, дверцу открыл, упал на землю и целую ее, и дышать мне нечем…»[165]), и сам автор говорит о чувствах («Видали вы когда-нибудь глаза, словно присыпанные пеплом, наполненные такой неизбывной смертной тоской, что в них трудно смотреть? Вот такие глаза были у моего случайного собеседника»[166]).

А у Солженицына бригадир Тюрин страшную историю своей жизни «рассказывает без жалости, как не об себе» и о главном герое говорится почти бесстрастно:

Считается по делу, что Шухов за измену родине сел. И показания он дал, что таки да, он сдался в плен, желая изменить родине, а вернулся из плена потому, что выполнял задание немецкой разведки. Какое ж задание – ни Шухов сам не мог придумать, ни следователь. Так и оставили просто – задание. В контрразведке били Шухова много. И расчет был у Шухова простой: не подпишешь – бушлат деревянный, подпишешь – хоть поживешь еще малость. Подписал[167].

Возникает закономерный вопрос: кто это рассказывает? Ученики отвечают на него без труда: хотя повествование ведется от 3-го лица, перед нами мир, увиденный глазами героя, зэка Шухова, мы узнаем о том, как он оценивает людей, понимает происходящее. Если есть в классе те, кому это интересно, можно предложить им проанализировать язык хотя бы первой страницы рассказа (от слов «Шухов вспомнил» до «все тело разнимает») и выявить особенности, которые позволяют судить о герое. Правда, лучше делать это на уроке русского языка, чтобы не ломать интонацию разговора.

Пришла пора более подробно поговорить о герое. Какое отношение он вызывает? Здесь почти неизбежна дискуссия. Некоторым старшеклассникам Иван Денисович кажется не просто рядовым зэком, а совсем убогим, неполноценным человеком. Случалось слышать от учеников, что «Солженицын намеренно принижает человека из народа» или даже «опускает»; в доказательство они приводят и то, что Шухова занимают только мысли о еде, куреве и тепле, что он может отнять поднос и «закосить» две миски каши; что он совсем невежественный, не знает, что такое стихи, интересуется, куда девается старый месяц; готов услужить богатому зэку в надежде на подачку. Особенно не нравится таким ученикам бесчувственность Ивана Денисовича: по семье он не тоскует, о любви к жене ни слова не было, нет сострадания к тем, кто попадает в БУР или в карцер, и, может быть, главное – нет выраженной ненависти к надзирателям, начальству, нет негодования, нет протеста.