Дети Ивана Соколова

Тогда я вылез из своего укрытия и как ни в чем не бывало подбежал к Шуре и стал рядом. А она будто и не заметила моего исчезновения, достала платочек, замахала всем и отдельно капитану. И он, верно, хорошо знал Шуру: смотрел на нее и тоже махал рукой.

На верхней палубе я увидел старика, не хотевшего уезжать из Сталинграда. Он ухватился двумя руками за барьер. И уже не кричал, а, должно быть, что-то шептал. Рядом с ним стояла внучка. Удержит ли она своего деда, если он сейчас прыгнет через барьер?

Теперь уж не прыгнет. Трамвайчик взял полный ход.

Шура схватила меня за руку и удивленно спросила:

— Ты еще здесь?

Я ничего не ответил.

Мы пошли. Только сделали несколько шагов, как откуда-то, приглушив моторы, вынырнули черные самолеты со свастикой на хвостах.

Они летели совсем низко вдоль берега, а потом, изменив свой курс, полетели над водой туда, где шел волнам наперерез в сторону Красной слободы наш трамвайчик.

Фашисты пикировали один за другим. Огромные столбы воды заслоняли от нас трамвайчик. А потом мы увидели: он все держится на бурлящей воде. Капитан ведет его среди разрывов.

— Мой отец, — сказала Шура.

Мы не отрывали взгляда от поднимавшихся вверх фонтанов.

Когда чернокрылые перестали кружить над водой и ушли за бомбами или на новые цели, я посмотрел на Шуру. Ее лицо было перепачкано копотью. Разорванная в нескольких местах юбка была в пепле и саже. Бинт на руке пообтерся, покрылся кирпичной пылью. И брови ее опалены. Она уже не смотрела на реку, а себе под ноги, точно спала с открытыми глазами.

Если бы Шура знала, как сразу привязался я к ней, как верил, что вместе мы обязательно найдем Олю!

Глава четвертая

СРЕДИ РАЗВАЛИН

Где только мы ее не искали! Шура выполняла, как тогда говорили, «особое задание».

В горящем городе, в подвалах и блиндажах, она, так же как и другие комсомолки, разыскивала детей, оставшихся без родных.

С набережной Волги мы пробрались в центр города.

Шура то и дело останавливалась, и, когда она смотрела на развалины, мне казалось, что сейчас она закричит. Ведь раньше она, должно быть, не раз бывала в этих зданиях. А мне не пришлось побывать даже во Дворце пионеров.

Вначале Шура молчала, а потом начала почем зря ругать фашистов. Как только она их не называла! И «окаянными», и «душегубами», и «мазуриками», и даже «фараонами». Мне было жаль, что до фашистских летчиков, туда, в небо, не долетают эти слова и никто их сейчас не слышит, кроме меня.

Мы прошли мимо памятника нашему земляку Герою Советского Союза летчику Виктору Хользунову. Он стоял на высоком постаменте во весь свой рост.

Меня всегда тянуло к этому памятнику. Я любил смотреть в лицо летчика, разглядывать его шлем и большую кожаную перчатку, которую комдив держал в руке.

Эх! Как мстил бы он врагам за все.

Мы шли через скверы площади Павших Борцов, обходя огромные воронки, пахнувшие гарью. Вышли к зданию городского театра. У входа, как всегда, по обе стороны — два льва с пышными каменными гривами. В этом театре я не был раньше, и мне очень хотелось подняться по широким ступеням парадной лестницы, но пришлось следовать за Шурой вниз — в бомбоубежище.

Бомбоубежище было заполнено детьми — и такими, как я, и такими, как Оля; были здесь и постарше, с пионерскими галстуками, и совсем крохотные, которым дают погремушки.

Я хотел сразу же обойти подвал, осмотреть все углы, но Шура остановила меня, усадила и через несколько минут принесла полную до краев тарелку гречневой каши.

Я ел, а сам прислушивался к голосам. Здесь плакали и смеялись, и опять я услышал разговор о слоне, о том, как он поднял хоботом валявшуюся на улице куклу, как он бродил по набережной и сопротивлялся, когда его хотели погрузить на паром. Его привязали к грузовику, тянули на паром, а он перевернул машину и снова убежал в город, ломая на своем пути заборы и палисадники.

Здесь плакали, но никто не плакал так, как Оля. Прикончив кашу, я начал обход; разглядывал спящих в креслах, на опрокинутом шкафу...

Девчоночки спали, обняв свои куклы, а какой-то мальчуган прижал к себе деревянный паровоз, колесами к щеке.

Но ни среди тех, кто играл, убаюкивая кукол, ни среди тех, кто тревожно кричал во сне, не было Оли. А Шура уже торопила меня. Она взяла под мышку несколько свертков и мне дала такие же.

На лестнице мы встретили пожилого человека с густой бородой, расчесанной на две стороны. Он быстро поднимался наверх в легких коричневых брезентовых сапогах. У него на груди, на белой парусиновой косоворотке, я увидел орден Красного Знамени и какую-то неизвестную мне медаль. Шура поздоровалась с ним и даже меня представила:

— Гена, мой адъютант.

Он остановился, заглянул мне в глаза и ничего не сказал, а только ласково потрепал по плечу.

Потом Шура рассказала мне об этом бородаче, и я пожалел, что так скоро мы с ним расстались.

В гражданскую войну он был красным партизаном. Царицын защищал, а сейчас, так же как и Шура, выполняет «особое задание». А медаль свою на ленте получил еще в прошлую войну России с Германией.