Дети капитана Гранина

Алеша лежал в госпитале третью неделю. Перед ранением в отряде прошел слух, будто Гранин отбирает смельчаков для рейда в тыл врага. И вдруг этот проклятый осколок. Его проводил Иван Петрович, и Алеша только запомнил, что оба они плакали. На «Кормильце» вся команда побывала возле него. Шустров гладил его голову, а он — как во сне. То ли было, то ли нет. В санитарную машину, говорят, нес его сам капитан буксира. Алеша только помнил, что Кати там не было. Все спуталось, смешалось: Иван Петрович, Шустров, Гранин. Ему казалось, будто он всех слышит и к нему уже не раз приходил отец. Приходил как прежде, дома-в мичманке, в синем кителе с начищенными пуговицами, с двумя шевронами сверхсрочника на рукаве. Веселый, чисто выбритый, дурашливо докладывал матери: «Мичман Горденко прибыл в ваше распоряжение», целовал ее и принимался за Алешу: «Что у вас за вид, юнга Горденко? Форму одежды за вас будут соблюдать Минин и Пожарский? Штаны задраены на одну пуговицу. На корме пробоина. По заборам лазил, вижу. На полубаке сопли! А ну, мигом произвести большую приборку!» И утирал Алеше огромным платком нос, потом на все пуговицы «задраивал» штаны и требовал, чтобы мать «завела пластырь на пробоину» в штанах, разодранных в уличном бою…

При каждом врачебном обходе он просил о выписке. А его не отпускали. Надо еще сесть в постели. Надо встать. Надо с костылем научиться ходить. Он костыль отбросил и выпросил можжевеловую палку, толстую, у нее сук, как ручка.

Алеша упросил врачей отпустить его на неделю в дом отдыха, устроенный Граниным в лесочке Утиного мыса для выздоравливающих десантников — оттуда легче сбежать в часть.

В канцелярии подземного госпиталя писарь, возвращая ему по описи вещи и документы, дошел до фотокарточки, прочел на обороте надпись «Самому отважному» и осклабился:

— Ишь, сестренка наша, знала, кому дарить!..

Алеша, ничего не понимая, взял фотографию. Он рассматривал ее так, будто впервые видел. Как она сюда попала? Иван Петрович прислал, что ли?

— Может, чужая в реестр попала? — улыбался писарь.

— Моя, моя, — заверил Алеша. — Давай, где тут расписаться.

Хромая и опираясь на палку, Алеша шагал в город. Было пасмурно, накрапывал дождь. Ухали разрывы дальнобойных. Все побито, пожжено, всюду воронки; все живое под землей. До самого Дома флота напротив львов и серого обелиска, сваленного еще в начале войны, Алеша никого не встретил. Дом флота, щербатый от осколков, с улицы заколоченный, казалось, покинут, но окна замурованы кирпичами, раз укреплен — живет.

Алеша прошел двором в кинозал. Показывали «Мы из Кронштадта». Он притулился у стены, глядя на экран. «Ты кто?» — спрашивал белогвардейский полковник связанного матроса. «Альбатрос. Скиталец морей. В очках, а не видишь?..» Алеша уже знал, что сейчас прозвучит гордый ответ юнги беляку: «Красный балтийский моряк!..» Но едва юнга бросил эти слова, в зале раздался голос Бархатова:

— Как наш орленок!

«Наши здесь!» — обрадовался Алеша.

— Что же ты смотришь, Иван Петрович?! — крикнули в зале, когда беляк сбросил с обрыва последнего из матросов.

— П-усть живет до конца сеанса!

Согнувшись, Алеша побежал по проходу между рядами.

— Товарищ мичман, это я, Горденко…

— П-одлечился?

— В дом отдыха отпустили. На семь суток.

— Вот и жми в д-ом от-дыха.

— А вы куда? В рейд по тылам? Я с вами. Я здоров.

— Т-ы не якай и не п-артизань…

…В слабо освещенной сводчатой комнате старинного подземелья группа Щербаковского, специально вызванная с Хорсена, чтобы взять «языка» на восточном фланге Гангута, отдыхала, не расставаясь с оружием. Ждали сигнала посадки на катер. На одной из коек лежал Алеша. Он уткнулся в подушку, боясь, что его обнаружат. Щербаковский посмеивался: он уже доложил командиру о бегстве Горденко от медиков, но Алеше ничего не сказал.

В сводчатую комнату заглянул капитан, в чьем ведении находились восточные острова. Он спросил с порога:

— А ну, войско, сознавайся — кто тут «зайцы»?

Никто не ответил. Капитан покачал головой и ушел.

— Ш-ары на стоп! — скомандовал Щербаковский. — Орленок, м-ожешь перевернуть фотографию.

Алеша поднял голову и сел. Щербаковский наслаждался:

— Иван П-етрович, если захочет, роту спрячет. Сам м-алайский г-убернатор остался в д-ураках перед Щербаковским.

Никто уже не спал. Гранинцы гордо посматривали на новичков, еще не знающих фантазий мичмана и ждавших подробностей его взаимоотношений с малайским губернатором. Алеша же был доволен. Госпитальная палка осталась на материке. Он зажал меж колен новенький автомат, чувствуя себя великолепно в родной семье «детей капитана Гранина».

Но «языка» в этот раз не взяли. Мичман, вызванный к самому Кабанову, оправдывался:

— Хлипкие они, товарищ г-енерал. Его т-ронешь, он с копыт долой!

Кабанов любил шутку, но тут не до шуток. Гангут в осаде. До блокированного Ленинграда сотни миль. Из Кронштадта по минным полям прорвался тральщик и доставил данные Ленфронта: Гитлер отводит с перешейка дивизию, ее сменяют части союзника фашистов маршала Маннергейма. Необходима проверка. Нужен «язык».