Дети лета

– Тебе действительно хочется сейчас остаться в одиночестве? – спросила она в ответ на мой формальный протест.

Нет.

После знакомства с остальными помещениями в ее квартире, спальня меня ничуть не удивила, явив собой гармоничное и изысканное сочетание черного, белого и румяно-розового цветов. На горке подушек в изголовье кровати сидел большой светло-коричневый плюшевый медведь в курточке с эмблемой ФБР. Я взяла его и осторожно дотронулась до черного, сделанного из ниток носа.

– Прия подарила мне его, когда я получила запрос о переводе.

Разумеется, кто же еще.

Мы выложили оружие, поставили на зарядку телефоны и, проверив напоследок почту и сообщения, включили будильники. Затем, переодевшись, устроились под пуховым одеялом, и она даже не удивилась, когда я прижала к себе плюшевого мишку, хотя его ветровка шуршала, как настоящая, при малейшем движении. Она просто выключила свет. Через стены пробивались вечерние звуки: ее соседи ходили и разговаривали, слушали музыку, во что-то играли или смотрели телик. Но эти ненавязчивые помехи отчасти даже успокаивали в каком-то смысле, как и ровное дыхание Стерлинг рядом со мной.

Но потом ожил мой мобильник.

– Прошло всего два дня, – прошептала Элиза, слушая трели звонка.

Перевернувшись, я взяла телефон с тумбочки.

– Это Холмс, – сообщила я и приняла вызов. – Что у нас случилось на этот раз?

– Одиннадцатилетний Ноа Хаккен только что зашел в мой полицейский участок, – мрачно доложила она.

– Ранен?

– Весь в синяках с ног до головы, но божится, что никто его не обижал. Мы с ним едем в больницу.

– Я тоже подъеду.

Вызов прервался, но экран погас далеко не сразу.

– В больницу? – спросила Стерлинг, отбрасывая одеяло, чтобы включить свет.

– Да. Прости.

Легкий подзатыльник, несмотря на его легкость, все-таки застал меня врасплох.

– Мерседес Рамирес, не смей извиняться за подобные дела! – требовательно заявила Элиза. – Это не твоя вина.

Я понимала это, конечно, и тем не менее сейчас не могла ответить ей ничем иным, кроме молчания.

– Надо захватить с собой рабочие сумки. Сомневаюсь, что мы успеем заехать сюда перед работой.

В отделении «Скорой помощи» царила уже далеко не такая безумная атмосфера, как два дня назад. Jesucristo. Sólo hace dos dias[47]. Дежурная медсестра сразу узнала меня и направила к одному из боксов. Стерлинг осталась около поста, вознамерившись поговорить с медсестрой, а я резко направилась к занавешенному боксу, намеренно громко топая, чтобы заранее оповестить о моем приближении.

– Это Рамирес, – возвестила я.

Холмс отдернула занавес, и передо мной предстала пара невозмутимых медсестер и сидевший на кровати смущенный и забрызганный кровью мальчик с ручейками слез на испачканном лице. Он сидел в майке и широких мужских трусах типа боксерских, не скрывавших его тощего мускулистого тела, необычного для мальчика его возраста. Хотя Холмс не преувеличила, синяков и кровоподтеков он получил чертовски много, и одна из медсестер обрабатывала его покрасневшую, распухшую лодыжку.

– Меня зовут Мерседес Рамирес, – сообщила я мальчику, и тот, резко вскинув голову, взглянул на меня. – Кто-то называл тебе мое имя?

– Она убила мою маму, – медленно кивнув, ответил он. Его речь звучала неразборчиво, не то чтобы невнятно, скорее заторможенно, возможно, от воздействия какого-то транквилизатора.

– Он пытался сопротивляться, и она довольно сильно ударила его по затылку, – пояснила Холмс, – а в последние дни его одолела аллергия, поэтому мать дала ему таблетку «Бенадрила», чтобы лучше спал. Медикам надо проверить, нет ли сотрясения мозга, но они боятся давать ему обезболивающие, пока он еще находится под сильным воздействием «Бенадрила».

Меня немного испугало, что нам с Холмс теперь приходилось проводить вместе так много времени, и она, похоже, уже научилась отлично понимать мою мимику. Я оперлась на пластиковую спинку в изножье кровати, обвив ее руками так, чтобы мальчик видел их.

– Ноа, ты можешь рассказать мне, что у вас произошло?

– Я спал. – Он тряхнул головой, пытаясь сфокусировать рассеянный взгляд. – Мама отправила меня в кровать рано, чтобы я хорошо выспался. Завтра с утра пораньше мы собирались ехать в Уильямсберг, в парк развлечений Буш-гарденс. Отмечать мой день рождения.

Por amor de Dios, tenga compasión![48]

– Что тебя разбудило? – спросила Холмс.

Должно быть, она уже слегка поспрашивала его, до звонка мне по пути в больницу, но это никак не отражалось в ее мимике или невербальных жестах.

– Я подумал, что мне приснился кошмар. Один из каких-то страшных манекенов. Чья-то рука трясла меня за плечо, я открыл глаза и ужаснулся. Я пытался закричать, но эта рука зажала мне рот. – Последние слова он пробурчал невнятно; краска смущения поднялась по его шее, невольно выдавая убедительную реакцию уязвленной гордости мальчика. – Она велела мне молчать.

– Она?