Дети моря. Трилогия

— Может быть, мы так всю жизнь вместе проплаваем. Вместе веселее!

— Я еще учиться буду, — сказал Костя.

— И изобретешь машину, которая и по земле будет ходить, и по воде плавать, и по воздуху летать. Помнишь, ты обещал?

Костя почувствовал, что я над ним подшучиваю.

— Может быть, изобрету. — Он помолчал, потом повернулся к Илько:

— Ты чего такой скучный?

— Я не скучный, — ответил Илько. — Так, задумался. На Печору хочется, в тундру.

— В тундру, — повторил Костя и хлопнул друга по плечу. — Не скучай! В тундру ты еще успеешь. Еще много рейсов будет и на Печору. Спой-ка нам что-нибудь о твоей тундре!

Глава четвертая Я — КОМСОМОЛЕЦ

На другой день на «Октябре» было назначено комсомольское собрание. Меня, Илько и матроса Зайкова принимали в комсомол.

Вася Зайков, паренек лет восемнадцати, в прошлом году приехал из деревни и плавал вторую навигацию. Он был застенчив и неуклюж. Работал неторопливо. Другие матросы подтрунивали над ним:

— Ишь ты, Вася-то у нас комсомольцем будет. Теперь, брат, поторапливайся, показывай нам пример. А уж мать в деревне узнает, задаст тебе перцу. Такой комсомол покажет — тошно будет!

— Ничего, Васька, давай, давай, скорее в начальство вылезешь!

Комсомольская ячейка на «Октябре» была маленькая — всего четыре человека, считая Костю Чижова, только что пришедшего на пароход.

Я очень волновался, ожидая часа собрания. Мне хотелось после рейса встретиться с Олей. Она увидела бы на моей груди комсомольский значок.

В эти дни я часто думал об Оле. Хотелось поговорить о ней с кем-нибудь. Но Илько ее не знал, а Костю я стеснялся и даже немного побаивался. Он мог посмеяться надо мной.

Я рисовал в своем воображении, как мы пойдем Олей в кино. Если она согласится, я уже ничего не буду бояться. Я даже буду гордиться. Или мы поедем на лодке. Я стану грести, а Оля сядет на корму за руль. Отлогие волны от пароходов будут раскачивать нашу шлюпку. Может быть, Оля запоет, или я расскажу ей о море, об «Октябре», о первых рейсах.

Я вышел из кубрика в надежде найти Илько.

На палубе у борта стояли новый кочегар второго класса Бобин и матросы Зайков и Веретенников. Бобин только вчера вместе с Костей поступил на «Октябрь» Мы знали, что раньше он плавал кочегаром первого класса на «Коршуне», но его списали за пьянку и опоздание в рейс.

Сейчас Бобин был тоже подозрительно весел. Он что-то говорил Зайкову и громко смеялся. Веретенников, ухмыляясь, молчал.

— Говорю тебе, иди и возьми заявление обратно, — услышал я. — Наплачешься ты с этим комсомолом!

Я подошел ближе.

— Вот заставят тебя «Капитал» учить наизусть, как «Отче наш», — продолжал Бобин, явно издеваясь над Зайковым. — А книжища эта во какая!

Он потряс руками перед лицом Зайкова. Зайков оглядывался по сторонам и кулаком тер глаза.

— А ты в этом «Капитале» ни одного слова не поймешь. И спросят тебя: «А ну-ка скажи, кто такой Карл Маркс!»

— Я знаю, — неуверенно произнес Зайков.

— А что ты будешь делать, когда белые опять в Архангельск придут? Тебя как комсомольца первого за ушко и к стенке. — Бобин снова захохотал.

Я не выдержал и бросился к нему.

— Врешь ты, Бобин, врешь! Не слушай его, Зайков! Бобин открыл рот и с недоумением и любопытством посмотрел на меня.

— А это еще что за сморчок? Ты на кого гавкаешь, гальюнная инфузория?!

Он схватил меня за воротник, прижал к себе и поднял над палубой.

— Оставь его, — сказал Веретенников тихо. — Шум будет. Чего ты связался с мальцом…

— Я его оставлю, — кричал Бобин, сжимая мне шею. — Я ему покажу, где они зимуют! Ну как, сладко? Будешь еще, поганец, свой нос показывать?! Вот мы его немного уменьшим!

Двумя пальцами он ухватил мой нос и сдавил. Кажется, еще никогда я не ощущал такой резкой боли.

Пытаясь вывернуться, я освободил правую руку и с силой кулаком ударил Бобина в лицо. Он отпустил меня и разозленный хотел ударить ногой, но подбежавшие матросы удержали его.

Вид у кочегара был страшный. Волосы разлохматились. Из губы на грудь, на сетку каплями стекала кровь. Все еще не придя в себя от дикой боли, я снова бросился на него.

Опомнился я уже крепко схваченный Костей и Павликом Жаворонковым. Нас окружила команда. Зайкова и Веретенникова не было. С мостика спускался вахтенный штурман.

На собрании в красном уголке было восемь человек. Четыре комсомольца, трое нас — вновь принимаемых — и от партячейки старший механик Николай Иванович.

Я сидел и мучительно думал о происшедшем, о ссоре с Бобиным. Перед собранием я слышал, как секретарь комсомольской ячейки Павлик Жаворонков спрашивал у Николая Ивановича:

— Проводить ли сегодня после всей этой истории? Может быть, день-два переждать?

— Нет, ожидать нечего, — возразил Николай Иванович. — Именно сегодня и нужно провести.

Первым разбирали заявление Василия Зайкова. Он рассказал свою биографию. Родился в деревне, в семье середняка. Окончил три класса. Потом работал дома: пахал, косил, ловил рыбу, заготовлял дрова. Уехал в Архангельск, поступил матросом на пароход «Онега», а в эту навигацию его перевели на «Октябрь». Не судился. Взысканий по работе нет. Вот и все.