Дети моря. Трилогия

— Значит, вы так совсем и не знаете, где и как погибла «Ольга»?

— Да ведь как узнаешь! Не вернулась — значит, затерло ее окончательно льдом, ну и раздавило. Народ вот жалко, хорошие были моряки. — Грисюк снова перекрестился и встал. — Царство им небесное.

— А ведь двое-то спаслись, это, наверное, ваши товарищи, которые с вами остались, — сообщил я. — Один матрос, Платонов, из Мурманска, рассказывал.

Грисюк вопросительно посмотрел на меня.

— Спаслись, говоришь? А я не слышал. Да и где же мне слышать, когда я первые два года и людей-то не видел. Совсем одичал. А теперь новая власть, пролетарская, наша. Можно и на Большую землю выбираться.

Некоторое время мы молчали. Я смотрел на Грисюка и никак еще не мог поверить, что вижу товарища своего погибшего отца.

— А мой отец, Красов, тогда не болел, не помните? — спросил я.

— Нет, здоровый был, — ответил Грисюк с улыбкой. — Как сейчас помню, мы с ним прощались, обнялись, значит…

— А что он сказал? Говорил что-нибудь?

— Говорил, как же, говорил. Если что, мол, худо будет, то просил, чтобы не забывали его…

— Я его не забыл, — сказал я с грустью. — Я его помню. И мама и дедушка его всегда помнят.

Хотя никаких подробностей о гибели отца я от Николая Грисюка не узнал, все же мне было приятно встретить человека с «Ольги».

Он знал и помнил отца, прощался с ним, обнимал его при расставании. В Архангельске нужно обязательно повести Грисюка домой. И мама и дедушка очень обрадуются.

Глава седьмая «ОКТЯБРЬ» МЕНЯЕТ КУРС

Рано утром «Октябрь» покинул Белушью губу.

Ветер совсем стих. Только широкие гладкие волны мертвой зыби накатывались к правому борту парохода. Было пасмурно, и океан казался однообразно серым и холодным.

Пассажиров на «Октябре» было мало.

Николай Грисюк привез на пароход два огромных мешка, вероятно, с пушниной, совик и отдельно увязанную шкуру белого медведя.

— Царь Заполярья, — сказал Грисюк, бросая шкуру на палубу. — Много он мне хлопот доставил, много песцов из моих ловушек повытаскивал. Все-таки я выследил и прикончил его заполярное величество!

Я представил, как Грисюк охотился за медведем. Это была опасная охота. Николай был, конечно, опытный и меткий стрелок.

Своих собак, нарты и ружье Грисюк оставил: подарил или продал ненцам.

Вид у него был все такой же первобытный, робинзоновский. Он даже не постриг свои длинные, спадающие на плечи волосы.

— Вот в Архангельске покажусь знакомым да в фотографии снимусь на память, а потом и культурный вид можно будет принять, — говорил он, усмехаясь. — Меня теперь, наверно, там никто и не узнает, такого медведя.

Я старался быть почаще с Грисюком. Расспрашивал его об «Ольге», об отце, рассказывал ему о жизни в Архангельске сообщал новости.

— Вы, наверное, многих моряков знали в Архангельской — спросил я. — Не помните Андрея Максимовича Красова? Дедушка мой, он раньше боцманом плавал…

— Знавал многих, да теперь уж позабывать стал, — ответил Грисюк, раскуривая трубку и присаживаясь на фальшборт. — Время, оно все сглаживает и уносит.

— Мой дедушка — старый моряк. Его все знают. Он без ноги, потому и плавать перестал.

Грисюк задумался, должно быть, вспоминал.

— Без ноги… боцманом плавал, из Соломбалы, — Грисюк вдруг взмахнул рукой вместе с трубкой, и голубовато-серый дымок окутал его бородатое лицо. — Максимыча очень даже хорошо помню. Рыбачить еще любил. Так жив он?

— Жив, жив, — обрадованно воскликнул я. — И все еще рыбачит. Вот придем в Архангельск — встретитесь. Ух, как он будет доволен! А капитана Лукина помните?

— Лукина… капитана? Что-то не припомню.

— Его уже нет в живых. Его белые арестовали за отказ провести иностранцев в Архангельск. А потом на Мудьюге убили. Говорят, его какой-то палач просто так, без суда, из мести на работе пристрелил.

Вспомнив капитана Лукина, я вспомнил Олю. Мне захотелось поскорее ее увидеть.

Грисюк нахмурился и спросил:

— Так за что же его убили? Вот гады! А я что-то не помню его. Должно быть, он из молодых был.

— У нас тогда много людей расстреляли. Вот и отец Кости Чижова чуть не погиб. Долго на Мудьюге, на каторге пробыл. А все-таки вернулся. Знаете Костю, моего дружка? Нет, не ненца, то — Илько, а другого! Он тоже со мной учится, а плавает уже машинистом! Да вот он, и Илько с ним.

К нам подошли Костя и Илько. Костя по обыкновению что-то возбужденно и громко рассказывал. Став машинистом, он нисколько не загордился и оставался прежним Костей, веселым мальчишкой из Соломбалы.

— Этот Проня забавный был кок, — рассказывал Костя. — Вот однажды он вывесил на двери камбуза объявление «По случаю чистки камбузной трубы обед сегодня готовиться не будет». А сам ушел на берег и до ночи очищал в кабаке пивные кружки. Капитан обозлился, ночью прибежал к Проне в каюту с револьвером. Проня как увидел револьвер, сразу хлоп на пол, в обморок. Притворился, конечно, а капитан перепугался и стал ему спиртом виски натирать, а потом глоток и в рот Проне влил. Проня, конечно, спирт не выплюнул, а постарался как можно больше из бутылки заглотнуть. Вот какие моряки в старые времена плавали… А вот однажды…