Дети новолуния [роман]

— Ну да, апрель, почки на деревьях, запахи, ручьи, весенняя революция. Мы шагали в первом ряду, взявшись за руки, как у Пастернака, навстречу милицейским кордонам, — продолжил он с нарастающей твёрдостью в голосе. — Я поехал за вами, бросил кафедру в Новосибирске, бросил всё, мои коллеги уже защитили докторскую, шагнули вперёд, стали профессорами, а я — чем только я не занимался! От кремлёвских коридоров до каких-то фондов, комитетов, советов — и теперь вот комментатор в полулиберальной газетёнке. Нас быстро заменили молодые, ухватистые, с хорошим первоначальным капитальцем за пазухой, сбитым бог весть с чего нашими же руками. Им было плевать на наши идеалы — у нас в стране государство падает в руки раз в сотню лет, и важно не упустить этого исторического момента… Мы боролись… боролись… а за что?.. Но это потом… И вот сперва я стал свадебным генералом при их амбициях, подкрепляя своим присутствием незыблемость вашего политического курса, потом нахлебником, а потом — обузой. А вы стали гарантом их ненасытной беспринципности. Вот куда покатилось всё благодаря вашей странной… неразборчивости. — Он вытащил белый платок из кармана и промокнул им взмокший от пота лоб. — Да-да, белоснежные повязки на рукавах… я помню… Все улицы, вся страна надела их… Кто придумал это?.. Не вы… вам не надо, вы — эмблема, факел в чьих-то крепких руках. — Скворцов остановился позади кресла, в котором сидел президент, и тихо проговорил, обращаясь к его затылку: — Я любил вас всем сердцем… а теперь я вас ненавижу! — Он поднял руку с пистолетом в кулаке и сразу опустил её, будто опомнившись. — Как дракон, вы превратились в свою противоположность… Когда надо было отвлечь внимание от своих промахов и провалов, вы развязывали войны в собственной стране, уничтожали несогласных, плодили чиновников, бросали друзей, благословляли повальное воровство и коррупцию. Вы построили такую тоталитарную систему, от которой, как духами, пахнет демократией, вот что у вас вышло. Это даже не предательство — это похуже, если что-то может быть хуже… А потом ушли и бросили власть вот таким вельможам на «мерседесах», для которых раздавить человека — как плюнуть по ветру. — Он помолчал. Потом тихо добавил, видимо утвердившись в своих мыслях: — И в итоге вы, даривший такую надежду, ничего не сделали. Вы не сделали ничего. И даже хуже.

Даже если бы Викентий Леонидович стоял лицом к президенту, то и тогда тот не сумел бы удержать лёгкую полуулыбку, тронувшую концы его опущенных книзу губ. Изнутри дома донёсся грохот упавшей посуды и частые женские крики, но он не обратил на них внимания.

— Стрелять надо не просто в человека, — сказал старик абсолютно уверенным голосом, — а в грудь, в сердце или в голову. Насколько я заметил, у вас так называемый детский браунинг. Не очень меткий. Вам следует подойти ближе, иначе промахнётесь. Наделаете шума, прибежит охрана, дело замнут, никто ничего не узнает.

Скворцов замер с открытым ртом. Воображение мигом нарисовало, как он стреляет в затылок и что при этом видит.

11.15

— Чёрт возьми, — прошептал Скворцов, — чёрт вас возьми совсем… может… может быть…

— Опять может быть? — проворчал старик не оборачиваясь и вздохнул: — Что ж вы хлипкие такие?

— Не надо, — отмахнулся Скворцов, — не надо этих слов. Вы сейчас не на трибуне. — Он принялся нервно обкусывать заусенцы на пальце свободной руки. — Этого никто не ожидал, — произнёс он, обращаясь как бы к самому себе, — что всё станет таким, никто из тех, кто был с вами. Мы разрушили казарменную стену, а на её месте выросли дворцы, образовавшие новую стену, чистенькую, гладкую, совершенно непреодолимую. Сколько восторга, господин президент, сколько обожания, преданности обрушилось на вас после победы. Такого не вынести обычному человеку… Вот вы и не вынесли.

— Так в чём тогда моё преступление? — спросил старик.

— Вы позволили нашим иллюзиям так и остаться иллюзиями.

— Разве иллюзии могут стать реальностью?

— Тогда не надо было поощрять! — возвысил голос гость.

Стоящие в глухом углу ганзельские часы, наполнявшие воздух мерным, укладистым тиканьем, вдруг пробили одиннадцать. Эти часы всегда опаздывали, и никакой мастер не мог ускорить их сонную поступь. Старик и его гость молча дослушали бой часов до последнего удара. Потом старик сказал будничным голосом:

— Дед мой городовым был в Извойске. Даже фото где-то имеется. Крупный такой мужчина, мордастый, настоящий городовой.

— А при чём здесь ваш дед? — раздражённо пожал плечами Викентий Леонидович.

— Да так, вспомнилось, когда вы своего деда помянули. Только я о своём никогда никому не говорил. Знал о нём, но скрывал. За такую родословную у нас по головке не гладили.

— Что ж это вы, испугались? — полюбопытствовал гость с дрожащим презрением в голосе.