Дети новолуния [роман]

— Нет, увы, правда. И у правды этой два лица, как у любой другой правды на этом свете. Вы лакируете действительность по своей возвышенной прихоти и удивляетесь потом, откуда же взялась эта грязная рожа? А она всегда была такой. Монголы не мылись, им вера не позволяла. Так что воняло от них дай боже. Но они появлялись как тучи над прекрасными дворцами и брали эти дворцы, и дальше оставался один выбор — либо подохнуть, либо привыкать к их вони на всю оставшуюся жизнь. Потому что приходил Чингисхан и по праву сильного заявлял: теперь я — Природа. Ничто не изменилось. Ничто! Вам не нравятся войны, плохо, когда аппарат выше личности, когда пресса лижет задницу своему хану, вас пугают дурные запахи. В азиатской-то стороне! Опомнитесь, любезный! Какие бы возвышенные цели ни ставились, к достижению их, как правило, ведут не авеню, а сточные канавы. Вот по ним и приходится ползти. И нюхать, нюхать, нюхать! — Старик стоял теперь возле стола, неповоротливый, тяжёлый, огромный. — Я полз, а вы?

— Мы… мы боролись… — задыхаясь, прошелестел Скворцов. — Даже у Сосновского не было таких взглядов… А теперь он в международные организации пишет, и его слушают… А у него жена инвалид и сын с церебральным…

— Слушают? Тогда зачем же вы его преследовали? Почему не позвали к сотрудничеству? Почему кричали мне: убей его! — точно я и был Гнев Божий? Он всего-то-навсего имел собственные убеждения, которые не совпадали с вашими, не ложились в ваше представление о прекрасном. И я бил! Бил! Я дрался за всех за вас! Вместо вас! Самая грязная, самая пошлая работа не вызывала у вас возражений, если её исполнение совпадало с вашими тайными пожеланиями, и исполняли её не вы, а кто-то другой, хороший, всё понимающий, туповатый, необразованный, но хороший. И я крушил челюсти, душил, разрывал рты, потому что так хотела прогрессивная общественность, а вы только хлопали в ладоши, как дети. Тогда вам нравилось именно это, потому что хотелось мести, вот чего. Так давят жуков, потому что они противные. Вы предпочитали, чтобы Сосновского устранили любой ценой, и никто не возразил, когда ему подбросили липовые бумаги. Да-да, подбросили и чуть не посадили в тюрьму. Только не говорите, что не понимали этого, друг любезный! А теперь, когда у него забрали всего лишь риторику патриота, забрали пафос — и содержание сдулось само собой, когда его электорат раскололи, теперь вам стало его, безоружного, жалко. Собственно, Сосновский лопух и сам виноват. Но и сейчас я взял бы этого вашего Сосновского вот так, поперёк, чтоб не вырвался, и раздавил, как гадину, как страшного своего врага! — Тут он схватил со стола гранёный стакан толстого стекла, из которого предпочитал пить чай, кулак-кувалда стиснул стакан до побеления суставов, на висках выступили капли пота. Стакан не выдержал и лопнул, разлетевшись на мелкие осколки. Викентию Леонидовичу показалось, будто это в груди у него что-то лопнуло.

— У вас кровь, — произнёс он еле слышно.

— Да! — Старик впился губами в рану на руке.

— Надо перевязать.

— Зачем? Вы же сейчас меня застрелите.

— Ах да…

Президент был в ударе, поскольку был искренен — настолько, насколько может быть искренен лишь подлинный политик, когда в минуту ораторского экстаза вдруг он сам верит в то, о чём говорит.

— Вы и на лидерство моё согласились не потому, что очень любили меня, а потому, что выбора не было. На тот момент не было. Потом появился, но было поздно, и я не ушёл, не пожертвовал всем ради ваших представлений о высшей справедливости. Но это не мешало вам брать, и вы брали — награды, почести, звания, прочие цацки. С рук моих. Вот с этих вот рук тупоумного выпивохи! Разгребателя грязи!

— Я этого не говорил! — вскрикнул Викентий Леонидович, как от боли.

— Говорил, говорил. И не только это. Ну что вам стоило отказаться, сказать — нет, не возьму. Ведь не посадил бы я вас за это, не отправил бы в ссылку. Но вы брали! Потому что жизнь проходит. Потому что надо же как-то семью кормить, дом строить, а всё дорого и на всех не хватит. Надо же что-то успеть, чтоб тебя видели, слышали, завидовали, на худой конец. Вот, мол, каков я, уважаемый человек, с властью на короткой ноге. Эх вы! Совесть вы наша народная. С брёвнами в обоих глазах.

Пристальным взглядом старик окинул вдруг как-то обмякшую фигуру Скворцова. Тот стоял, повернувшись спиной к отворённому окну, в которое щедро вливалось утреннее осеннее солнце, отчего лицо его оставалось в тени, и только нос блестел капельками пота. Рука с пистолетом, закрепившимся на указательном пальце, безвольно повисла. Дышал Скворцов тяжело и часто.

— Никогда не исповедовал я сервильность, — промычал он под нос.