Дети Робинзона Крузо

Миха сглотнул и провел языком по пересохшим губам. Первые еле уловимые изменения, о которых, скорее всего, не догадывается и сам бывший антиквар и директор. Только что на затылке, поросшем сорной больной сединой, выступил темный клок волос. И вот к нему присоединился еще один. Потом проступила целая черная прядь и кокетливо прикрыла ухо. Заплетающиеся, с трудом шагавшие ноги вдруг стали ступать ровно, и каждый следующий шаг казался тверже предыдущего.

Миха посмотрел на кувалду и неожиданно почувствовал заключенную в ней страшную силу и понял, что все произойдет в ближайшие несколько минут.

Он не ошибся. Изменения стали происходить очень быстро. Шаг – и сгорбленное, согнутое в пояснице тело начало распрямляться; еще шаг – безвольно повисшая голова поднялась; при следующем шаге плечи плавно расправились, награждая удаляющуюся фигуру вовсе не старческой осанкой и прибавкой в росте. Человек все еще уходил прочь. А потом, прямо на глазах, начали густеть чернеющие волосы, насыщаться колоритом, отливом воронова крыла, собираясь в аккуратную стрижку с барским чубом, зачесанным назад.

«Когда ты говорил о звере, ты имел в виду вот это?» – подумал Миха, крепче сжимая рукоять кувалды.

Человек вздрогнул. Остановился как вкопанный. Миха физически ощутил его настороженное молчание, словно оно шевелящимися пальцами ощупало его израненную кожу.

– Теперь надо держать крепче, – прошептал Джонсон. – Икс, Икс, ну где же ты?..

Человек начал оборачиваться. Взгляд был холодный и отчужденный. Он увидел кувалду в руках у Михи-Лимонада. Взгляд застыл. Сделался задумчивым, а потом в нем блеснул отсвет какой-то темной проницательности.

– Слизняк, – позволил себе высокомерную догадку Лже-Дмитрий. Его пустой металлический голос словно треснул, а в глазах заплясали искорки. Лже-Дмитрий вернулся другим. Миха не смог бы на вскидку сформулировать, в чем заключалась перемена, но она была разительной. Опасно разительной. – Слизняк… Все ж нагадил напоследок.

В изувеченной утробе Бумера родился чавкающий звук, похожий на работу челюстей; где-то проснулся огромный зверь, и сейчас он жадно облизывался в своем глубоком темном логове.

Миха-Лимонад крепче сжал рукоять кувалды.

– Нет, не силой руки! – услышал он слабеющий голос Джонсона. – Здесь ее нет. Силой сердца, – бабочка вспорхнула и, невесомая, уселась на поврежденном Михином плече, но Лже-Дмитрий ее не видел. – Икс, где же ты? Мое время заканчивается. Икс, ты нам очень нужен…

Застывшее железо безумной скульптуры начало оживать, словно всегда таило внутри себя эту жуткую жизнь и лишь ждало подходящего случая. Лже-Дмитрий не сводил взгляда с кувалды. Верхняя его губа пошевелилась, а рот скривился в ухмылке, обнажая ровные белые зубы:

– Ну, и что, ты думаешь – я не смогу ее забрать?

II.

Где-то очень далеко от этого места вздремнувшая было Юленька внезапно проснулась.

– Бедный, бедный ты мой! – произнесла девушка, вырываясь из липкого кошмарного сна.

«Я только хотел быть моложе», – услышала Юленька его голос. А еще она видела его глаза: больные, невообразимо грустные; он смотрел на нее, и Юленька почувствовала, что, вероятно, эти влажные, как у печальной ночной птицы, глаза больше не его, что они принадлежат какому-то другому, чуждому существу, которое она ошибочно приняла за своего стареющего любовника и которое, наверное, хотело быть им.

Юленька поняла, что с Дмитрием Олеговичем случилась беда. И что, скорее всего, она его больше никогда не увидит. Дмитрий Олегович находился сейчас в том странном, невероятном, невозможном месте, куда он иногда брал ее. В месте, сулившем столько обещаний, а сейчас, скорее всего, забиравшем все. В месте плохом… и восхитительном, открывавшем ей тайные и могущественные уголки ее сути, головокружительные глубины истинного наслаждения, скрытые в ее теле, и даже отгоняя от себя саму возможность веры в существование этого места, она безропотно отдавалась его манящей силе.

Эту химерическую грезу, эту чудовищную версию неверленда Дмитрий Олегович называл Страной чудес. И сейчас он туда ушел, чтобы…

(стать? быть? моложе?)

Юленька вдруг поняла, что это за место. Она смотрела во тьму за окнами и чувствовала озноб, подкрадывающийся к спине. Это понимание не просто легло тяжестью на ее сердце, не просто вызвало непереносимую печальную боль.

Оно пугало. Очень сильно пугало.

– Бедный, бедный ты мой! – снова горячо и тоскливо прошептала девушка.

III.

Бабочка, сидевшая на плече Михи-Лимонада, тревожно забила крылышками. Ее сияние начало тускнеть.