Дети Робинзона Крузо

И опять Миха почувствовал, что стоит на грани понимания; и в тот же миг показалось ему, что вовсе не за ручку кувалды, вскормленного чужим безумием разящего молота, он держится, но за флейту-piccolo, флейту-малышку, прячущуюся в сиянии ярких искр. Это радостное, как глоток воды в жаркий день, как возвращение домой после долгой разлуки, видение, моментально прошло, возможно, из-за того, что Дмитрий Олегович так и не отнял руки.

Миха попытался забрать у него кувалду и увидел, как в глазах стоящего перед ним человека мелькнула настороженная задумчивость. Лже-Дмитрий был уже рядом. Миха-Лимонад как можно более деликатно потянул кувалду на себя, и тут же окрепшие пальцы бывшего антиквара и директора сжали ручку инструмента. Это был еще не Лже-Дмитрий – лишь первая волна, то, что шло впереди него, и Миха видел, что оно очень не хочет расставаться с блеснувшим каким-то темным ожиданием инструментом.

– Он скоро вернется, – ровно проговорил стоявший перед Михой человек, глядя ему в глаза.

– Флейту, – мягко попросил Миха-Лимонад.

Человек, который когда-то называл себя Дмитрием Олеговичем Бобковым, смотрел на него, не мигая. Пальцы мертвой хваткой вцепились в ручку кувалды, и Миха испытал странную неловкость из-за этой шизофренической двойственности – он не смог бы поручиться, кого из этих двоих сейчас было больше.

Тогда Миха сказал:

– Что он здесь видит? Что?

– Другое, – тут же откликнулся бывший антиквар и директор. Он встрепенулся, как разбуженный лунатик, склонил голову, и взгляд его прояснился. – Другое, не то, что мы. Хотя, как я говорил, его образы для меня и размыты, до конца не ясны, я… Ну, что-то… Темные линии, за ними какие-то грезы, райские кущи стариков, – он мучительно поморщился. – Юная богиня и рядом он, заслуживший приз. Там, за темными линиями, вечная и непереносимая молодость у ее ног.

В колодцах его глаз снова сверкнул ужас, но больше уже не оставалось того дрожащего темного беспокойства, взгляд сейчас был острым и печальным:

– Заслуживший приз… при ней, то ли муж, то ли сын…

Мучительная складка разгладилась. Он посмотрел на кувалду, теперь уже твердо кивнул и сам вложил инструмент в Михину руку.

– Держи! Мне стоит быть подальше от тебя, когда он вернется.

И что-то еще уловил Миха в его глазах. Словно он сейчас прощался через него со всем, что когда-то помнил и любил, словно через него, малознакомого ему человека, он прощался с миром живых, пользовался единственной оставшейся возможностью что-то сказать этому чудесному и безумному миру перед тем как уйти в пугающую, неведомую, безвозвратную тьму.

И Миха-Лимонад понял, что, сколько бы ему ни осталось, он до самого конца будет помнить то, что сейчас увидел. Будет помнить, как этот немощный, согбенный старик покачнулся, разворачиваясь на слабых ногах, и с трудом волоча их, побрел в сторону. Он будет помнить его хлипкую спину и то, как тот уходил, монотонно повторяя:

– Стоит быть подальше от тебя и… от собаки.

Миха хотел что-то сказать, но… Он смотрел ему вслед (наверное, все же никто не заслужил такого!), испытывая неимоверную жалость к этому несчастному человеку, к сиротливому холоду его одиночества и невозможности его утешить в этот последний и, вероятно, самый важный момент жизни. Эта невозможность почему-то касалась Михи напрямую, умаляла его, падала на него темным отсветом: никто не должен так умирать… И тогда, впервые за много лет, он вдруг почувствовал, что в сердце его рождается сострадание, чистое от сантиментов и без отвода себе роли в этой картине милосердия, подлинное, как тогда, в большую волну; и осознал, что и сам находится здесь вовсе не из-за страха или обязательств, наложенных виной, или чем бы то ни было, но делает то, что должен, словно ему даровали еще один шанс.

(и вовсе не Лже-Дмитрий был тем, дарящим)

Миха не успел уловить эту мысль. Зато понял, что ему необходимо сказать. Понял, что здесь, за последней чертой, даже для них, людей, избежавших прощения, существуют слова, способные утешить. Ясность поднялась в нем чистыми хрустальными водами, нежно объяла его сердце, и он, глядя вслед уходящему человеку, чуть слышно пообещал:

– Я постараюсь.

Миха-Лимонад не знал, был ли услышан. Утверждать что-либо наверняка – занятие неблагодарное. Возможно, ему лишь показалось, что тот вздрогнул и на мгновение остановился, словно собирался кивнуть. Возможно, показалось и кое-что другое. Только Миха все пристальней смотрел ему вслед, на спину, но прежде всего – на затылок. То, что он сейчас увидел, не было игрой воображения. Проступившее пятнышко выглядело все более отчетливо и продолжало темнеть.

Лже-Дмитрий…