Дети Розы

Порез оказался достаточно глубоким. Белый рубец на кисти был виден и сейчас, через десять лет. Но после этого случая он не стал относиться к другу хуже. В том же семестре Тобайас переспал с его прелестной любовницей-француженкой и едва дождался момента, когда смог рассказать об этой измене. Но тот лишь заметил: «А почему бы и нет? С ней все спали». Пронять его было невозможно.

Тобайас понимал Лейси. Как никогда его не понял бы Мендес — он не имел представления о том, что пробуждает злобу, о холодном наслаждении, которое она дарит. Не ведал ее черноты — такой, как этот мрак лондонской улицы, ворвавшийся сейчас в комнату Тобайаса.

Лейси способен на все.

И все же Тобайас смял предостерегающее Алекса письмо. И по размышлении швырнул его в корзину для мусора.

Мог ли Мендес знать, его ли ребенка вынашивает Ли? Тобайас не верил, что письмо могло отвратить неизбежное.

Что до мисс Уолш. До Ли. Ее красота превратила Тобайаса в агента Лейси. Вопреки всему, что он знал, вопреки его собственным намерениям и желаниям, опрометчивость которых он не мог себе простить. Злобу и зависть он понимал, но глупости стыдился. И — да — он заставил себя снова пойти к Оливеру Уолшу и расспросить его. Но эти расспросы ничего не прояснили. Ни психиатрической лечебницы, ни свидетельств о шизофрении, никаких тебе медицинских документов. Хотя Оливер с любыми предположениями об умственном расстройстве охотно соглашался. Однако за исключением этого странного наводящего на мысль об амнезии выражения, которое внезапно меняло ее черты, превращая из взрослой женщины в потерявшегося ребенка, у Оливера не имелось никаких доказательств.

Под утро Мендес проснулся в библиотеке от громкой музыки. На мгновение ему показалось, что он все еще во власти сна, так сильно вибрировал от оглушительных звуков воздух вокруг него. Однако, стряхнув оцепенение, он понял, что без электронного усилителя ни одна гитара не способна издавать звуки такой громкости. Он различил флейту. И голос. Голос Ли. Но и ее голос без помощи микрофона не дошел бы до него через длинные каменные коридоры. Какое-то время он с наслаждением отрешенно прислушивался к чистым светлым нотам. Когда Ли пела, ее голос обретал силу, которой так не хватало ее хрупкому телу. Но потом, подумав, что она не спала всю ночь, а сейчас и вовсе доводит себя до изнеможения, он нахмурился.

Встревоженный, он потянулся и встал — решил пойти к ней и увести. И только тогда задался вопросом: а кого же она привела в его окруженную стенами крепость? Без приглашения. Все еще сонный, Мендес сложил книги в стопку. Возражать неразумно, решил он. И все же. Босиком, стянув на талии шелковый пояс и все еще находясь под обаянием нежной мелодии, он вышел из библиотеки, намереваясь положить конец сборищу.

8

— А, с этим покончено. И вспоминать не хочу, — сказала Кейти.

— Ну и хорошо.

— Уж не знаю, что тут хорошего.

Плоский эссекский ландшафт плавно переходил в бурую водную гладь гавани, не давая возможности различить береговую линию; трава и живые изгороди убегали в море. Самого Харвича не было видно, и казалось, что огромный корабль покачивается на волнах, бросив якорь среди поля. А вся Англия — холм с круглящимися очертаниями, где царят мир и благодать.

— Хорошо, что ты не унываешь.

— Не унываю, говоришь? Ну а ты-то что об этом думаешь, Лялька? Я ведь столько дней была в полном упадке.

Кейти встала, ее новое платье раздувало ветром, казалось, она в нем плывет и вся пышет здоровьем.

— А не стоит ли пойти поесть? А то потом не будет свободных мест.

— Я не очень-то голодна, — сказала Лялька, но тоже поднялась.

— Когда я видела тебя в последний раз, — заметила Кейти подозрительно, — ты выглядела просто великолепно. Что случилось?

— Но мы уже уехали, разве не так?

— Так в этом проблема?

— Ну не то чтобы проблема.

— Ради Бога, ты все еще страдаешь по Мендесу?

— Не в мужчине дело. Меня, признаюсь, сейчас вообще мало интересует, с кем я сплю. И вообще, сплю ли с кем-нибудь.

Лялька не то чтобы недомогала, но при этом знала, что ее лицо, ее голос утратили живость. Она надеялась, что эта вялость гормонального толка и, во всяком случае, процесс обратим. Однако началось это больше месяца назад. Ее как бы затянуло некой защитной студенистой жидкостью, своего рода психологической лимфой, выделяемой для того, чтобы запечатать ее внутренний мир от нее же самой. Но сейчас ее мир был настолько пуст и бесцветен, что она могла лишь едва различать смутные очертания хорошо знакомых горестей и желаний. Ее мысли застыли. Казалось, в ней уже ничто не способно двигаться свободно.

Кейти нашла последний свободный столик возле иллюминатора, опередив на пару минут молодого, нахального, но при этом весьма привлекательного ирландца. Под ее пристальным взглядом ирландец опустил глаза и скромно сел за соседний столик.

Они принялись изучать меню.

— Господи, до чего жалкое заведение, — простонала Кейти.

Официанта — он уже стоял около Ляльки — передернуло. Лялька заметила это и попыталась ободрить его улыбкой. Но все внимание официанта было приковано к Кейти.