Дети Шини

Марков стал сварливо ругаться, что если «это безобразие» сейчас же не прекратится, то он с нами никогда в жизни больше играть не сядет, и Амелин торжественно, но не очень убедительно, поклялся, что будет играть в полную силу.

Поэтому уже в следующем коне, мы снова остались с Марковым один на один и, похоже у него были все шансы обыграть меня в четвертый раз.

Однако пока он, совсем зажарившись, стаскивал через голову пуловер, Амелин незаметно подобрался ко мне сзади и, по-наглому выхватив из моей руки пару валетов, вместо трех, с которых я собиралась пойти, кинул в центр на ковер перед Марковым.

От неожиданности я обернулась и чуть было не стукнулась с ним лбом. Хотела возмутиться, но он, предчувствуя мою реакцию, сразу отпрянул.

Настя радостно захихикала.

Марков поднял голову, неодобрительно посмотрел на нас и снова воткнулся в свой веер. Затем побил валетов двумя маленькими козырями, и я тут же подкинула своего третьего.

— Черт. Не могла сразу с трех сходить? — зло проворчал он и забрал всё.

Амелин довольно кивнул и, пока Марков разворачивал в руке новые карты, заполз на четвереньках ему за спину, заглянул через плечо и, рьяно жестикулируя, стал подавать какие-то странные знаки.

Настя снова едва слышно захихикала.

Марков же, услышав эти писклявые сдавленные звуки, резко поднял глаза и застукал Амелина с поличным. Однако какое-то время терпеливо, но осуждающе наблюдал за тем, как тот хлопает себя по груди и растопыривает пальцы, складывая из них крестики и ромбики.

А когда Амелин понял, что попался, и стыдливо спрятал руки за спину, мы с Настей не выдержали и расхохотались уже в голос.

— Да я просто, — начал он неловко отмазываться, тоже едва сдерживая смех. — Это я так. Ничего такого. Это я Тоне в любви объясняюсь.

И снова шутливо приложил руки к сердцу, делая вид, будто посылает его мне. Но Марков оставался строг и непоколебим:

— Нечего меня тут за дурака принимать. Я и так всё вижу.

И после слов «всё вижу» нас троих разобрал такой искренний смех, что мы около минуты не могли успокоиться.

— Так, — Марков пихнул Амелина в плечо, — немедленно отлезь. И не подсказывай ей больше. А ты, Осеева, сейчас поплачешь у меня.

— Не дождешься, — я всё ещё смеялась. — Я никогда не плачу.

— Не может быть? — изумился Амелин, точно не поверив своим ушам.

— Я тебе уже говорила.

— Как же ты живешь?

— Завидую тем, кто умеет не плакать, — со вздохом сказала Настя, накручивая с двух сторон свисающие с плеч волосы на пальцы.

— А я вот с трех лет не плачу, — похвастался Марков, кажется, сам себе не особо веря.

— Ну, сравнил, — сказал Амелин таким тоном, словно нам всем до Маркова, как до Луны. — Ты — мужик. Кремень, закаленная сталь, а Тоня — девушка. Впечатлительная и ранимая. Ей вредно не плакать.

— Это Осеева ранимая? — ядовито хмыкнул Марков. — Да она пуленепробиваемая, огнеупорная и водоотталкивающая.

— Ну, вас, — отмахнулась я. — Обсуждать больше нечего?

Марков просто пожал плечами и включился в игру, а Амелин задумался, и, когда ему кидали карты, страшно тормозил, ошибаясь теперь уже не специально.

— Уснул, что ли? — наконец окликнул его Марков. — Или строишь планы, как заставить Осееву плакать?

В ответ Амелин потряс головой, точно только очнулся, и, рассеяно перехватив мой вопросительный взгляд, быстро кивнул:

— Угадал. Именно это и собираюсь сделать.

— Пальцы ломать будешь или щекотать? — у меня всё ещё было отличное настроение, потому что я совершенно отвлеклась от разговора с Якушиным.

— За кого ты меня принимаешь? — он снова был собой: глаза полны невинности и притворства. — Никакого членовредительства. Просто сижу и гадаю, есть ли у нас лук.

— Лук? — удивилась Настя. — Репчатый? Нет, и не было. А тебе зачем?

— Да, вспомнил вот, раньше, когда бабушка лук резала, то всё время горючими слезами рыдала.

========== Глава 31 ==========

Из подвала парни вернулись ещё нескоро. Пришли и сразу на кухню, по холодильнику шариться, а когда мы услышали внизу голоса и раскатистый гогот Герасимова, то сразу сообразили, что происходит.

И Марков, позабыв про свою ногу, со скоростью гепарда рванул спасать еду. И разразился такой скандал, какого за всё время нашего пребывания в Капищено ещё не было. Даже разбитые очки не в счет.

Оказалось, что они, пока бродили в подвале, решили «продегустировать продукт» и так надегустировались, что Герасимов уже едва разговаривал, а Петров с Якушиным только смеялись над всем подряд.

Над тем, как Марков орал, что они сожрали две последние банки тушенки, над Герасимовым мычавшим, что он большой, и его организм должен питаться. И снова над Марковым, сующим им в нос свои записи с расчетом еды по дням и обзывающим их тупым стадом.

Петров качался на табурете и едва не падал, а Якушин красный и взъерошенный, как Петров в своём обычном состоянии, подпирал стенку возле раковины.

И стоило Маркову сказать хоть слово, как у Петрова, перекашивалось лицо, и он, хоть и кусал губы, и даже держал руками щёки, чтобы они прекратили растягиваться в улыбку, ничего не помогало.