Дети Воинова

Говорят, что у евреев ангелов не бывает. Может быть, они просто не безмятежные и белокрылые, как зажравшиеся чайки, а ангелы-воины, заматеревшие в многовековых битвах, горевшие на кострах, с опаленными крыльями, в крови и пепле, мятежные и покорные, страдающие и сильные, как и всюду, воюющие за свою территорию и правду и где-то там, на небесах, готовящие наш последний исход? И когда однажды я устану бороться, то легка и беспечна будет моя дорога туда, где за столом, покрытым красной клеенкой, меня будут ждать те, кого уже приютил мой мужественный падший ангел.

А пока в квартире на улице Воинова коротенечко обсудили вопрос «Кто виноват?» и, не достигнув консенсуса и в очередной раз переругавшись, перешли к основной повестке дня: «Что делать?»

Точнее, что делать, было понятно: занять меня так, чтобы на глупости не осталось времени.

Вот, например, Гришку попытались определить в драмкружок. Руководительница Вера Борисовна сначала обрадовалась. В кружке были одни девочки, и Гришке светили все ведущие роли. Но, увы, стать звездой он не успел: быстро зарвался и сорвал спектакль по произведению Чуковского «Муха-Цокотуха». Доверена ему была важная роль ведущего. Зал, в отличие от педсостава, на ура принял его несколько вольную интерпретацию оригинала:

– Бляха Муха-цокотуха…

Сорвав спектакль, но завоевав приз зрительских симпатий, Гришка был с позором изгнан из студии, а через несколько лет и из школы. Не помогла даже группа поддержки в лице учителей пения, рисования и физкультуры. Приговор – ПТУ и потом служба в рядах славной Советской армии – обжалованию не подлежал. Но это потом, а пока меня, по мере возможностей, старались изолировать от его пагубного и разлагающего влияния.

Дебаты продолжались всю пятницу. Были и мои слезы, и заверения, что больше никогда-никогда, и папины с дедушкой прибаутки, за которые им влетало больше, чем мне. Теперь-то я понимаю, что они по-военному переводили огонь на себя.

А тем временем наступила столь желанная для евреев суббота. Отмечать шабат я был приучен с раннего детства, правда, не совсем в соответствии с древними традициями и талмудом. Утром в субботу мы всегда ходили в простую русскую баню.

* * *

Хоть квартира у нас была и графская, ванной комнаты в ней не имелось, и мы отправлялись в знаменитые бани на улице Чайковского.

К серому старинному особняку поутру стекались ручейки жаждущих субботнего омовения жителей Фурманова и Пестеля, образуя заторы перед входом, застревая в дверях с многострадальными тазиками, завернутыми в газетные передовицы, и стегая друг друга по лицу осыпающимися вениками.

До определенного момента я ходил в баню с мамой и бабушкой, не стесняясь ни своего голого тела, ни чужих стыдных и пышных форм. Да и меня, похоже, не замечали.

Вокруг белели задами и животами абсолютно голые бабы, смачно плюхались на каменную скамейку, намыливались во всех местах и потом поливали себя водой из шайки.

Но однажды около меня, стоящего в полный рост в тазике, остановилась девочка примерно моего возраста и стала с интересом меня разглядывать. И тут, покраснев от чистых до скрипа волос до самых по-детски гладких пяток, я впервые отчаянно осознал свою наготу. С тех пор я категорически отказался ходить в баню с женщинами и после короткого недельного инструктажа был доверен папе и дедушке.

С этого момента поход в баню стал для меня праздником, и я ждал его больше, чем религиозный еврей субботней молитвы.

И если театр, как известно, начинается с вешалки, то баня начинается с гардероба. Там царствовала гардеробщица со странным именем Зоя-Жора.

Зоя была дама крупная. Грузно поворачиваясь среди своих вешалок, она с достоинством принцессы Монако принимала нехитрую одежду и брезгливо швыряла номерки на затертый прилавок. Естественно, у нее можно было разжиться и пивом, и мылом, и, конечно, «маленькой». Этой королевы Чайковских бань побаивались, с ней всячески заигрывали.

Однажды, когда она опрометчиво наклонилась за упавшим номерком, отклячив достойный тыл, стоящий перед нами хлипкий мужичонка, плотоядно облизнувшись, простонал:

– Как из гардероба выглянула Жо…

И очередь хором подхватила:

– Ах, что? Да ничего… Жора-гардеробщик!

Зоя разъяренно обернулась. И не видать бы шутникам ни номерка, ни пива, если бы не мой невинный вопрос:

– А разве Жора – это женское имя?

Упали все, включая Зою-Жору.

Отсмеявшись и вытерев слезы, мужичонка, повернувшись ко мне, сказал:

– Бывает, сынок! И на «а» бывает, и на «б» бывает, и на «ё»… бывает.

Но тут, встретившись взглядом с дедушкой, замолчал и ретировался, прикрывшись тазиком.

Потом я слышал, как он, намыливаясь, напевал:

Шурум-пурум, Зоя,
Зачем давала стоя,
Не выходя из строя,
Начальнику конвоя?

Было понятно, что имя он запомнил, – непонятно, где это он видел, чтобы Зоя что-либо давала без очереди. Обычно она следила за этим строго.

Папа, отхохотавшись, объяснил, что это, наверное, был большой начальник.

Словом, субботние бани стали моими университетами, моей путевкой в жизнь.

* * *