Дети войны

Для меня 9-го мая — самый святой праздник. Когда живы были родители, я всегда ездил к ним поздравлять отца с Днём победы и отмечать этот великий праздник. Сейчас их нет с нами. Но я знаю, что 9 мая мне позвонит из Днепропетровск сестрёнка Марина. Скажет, что положила на могилу родителей цветы, и вспомнит папины слова: «Это вы счастливые, что я не был убит».

За месяц до смерти, а умер папа в 95 лет, он мало что помнил. Но о том, что воевал, помнил до последних дней. Я его спросил:

— Папа! Ты воевал?

— А как же! — сразу откликнулся он. — Я до рейхстага два квартала не дошел. Но я на нём расписался.

Папин портрет с орденами и медалями на пиджаке, и вставленная в ту же раму под стекло открытка с видом довоенного рейхстага, стоит у меня в комнате против изголовья. На обратной стороне открытки рукой отца написано: «В память о взятии Берлина. 7 июня 1945 года».

Лилит Козлова

Но вот вдруг — война!

Лилит в годы войны

В 1932 году после окончания Казанского вуза мама получила распределение в Москву на Химзавод N 1.

И мы: я, мама и бабушка, а позднее отчим, прожили в Химгородке возле шоссе Энтузиастов до самой войны.

Дом — последний в Москве. Нет, первый. Дальше лес, дубки. Перед нами — за шоссе Энтузиастов — тоже лес, березовая роща, с подлеском, — непроходимая чаща, полная земляники, черники, цветов и грибов.

Дома стандартные по тем временам — 2 этажа, 8 квартир. Никаких удобств. Коридорная система: одна кухня, четыре комнаты. Голландские печки с топкой в коридоре.

Уборная высилась — одна на несколько домов — на отлете, и была видна из окошка.

С детства примитивный быт воспринимался нормой. Мебели не было, кроме необходимой, корзин и сундуков. У меня была всё же детская кроватка и ширма.

Слово, шипящее, змеящееся: «интеллигенция», полное презрения, как ругательство, а возможно и угроза — я слышала, сколько себя помню. Слово «антагонизм» тоже было одним из первых, мною усвоенных в Химгородке, — это вздыхала бабушка.

В чем-то мне не мешали быть серой, как все. Боялись за меня? Мыслить и чувствовать не учили. Поступков не было, их не замечали — только проступки. Никогда не хвалили, только ругали и требовали. Очерченный воспитанием круг был так узок и прочен, что у меня до взрослости сохранилось ощущение: «Всем можно, а мне нельзя» — и смирение с этим, хотя я и жила постоянным правонарушителем. Но какие это были мелочи! Например, пробежала из гостей со второго этажа лет в 12 по холодной лестнице неодетая. Бабушка сразу же: «Ну вот, тебе не будет коньков!»

Многих своих грехов я не помню, но на даче под Казанью, в Займище, меня частенько бабушка стегала веревкой — это я помню. Мне было10 лет. Конечно, я не молчала, ведь было больно…

В нашем рационе преобладала картошка. Суп, часто мясной (продукты давали по талонам), был только с картофелем без травяных приправ, жарилась картошка и на второе. Помню, как мама приходила поздно, затемно, бабуся очень беспокоилась и встречала ее перепуганным вопросом:

— За тобой гонятся?

На это мама сердилась, хотя на улице было уже давно темно, а места глухие и беспокойство бабушкино было понятно. После этого следовала вторая волна маминого недовольства:

— Картошка совсем сухая!

Бабушка, ожидая маму, разогревала ее на керосинке — и вот теперь это были жареные картофельные сухарики, об которые можно сломать зубы. Бабуся миролюбиво говорила:

— Поешь! А то ты сердишься, потому что голодная!

Праздником было воскресное утро (выходной день, как тогда называли): кофе и бутерброды с сыром. Это сочетание я настолько любила, что, как только стала жить самостоятельно, сделала это ежедневным завтраком. И по сей день сыр — едва ли не моя основная еда.

В школу меня в 7 лет не взяли — в ту пору дети начинали учиться с 8 лет. Но на следующий год я пошла во второй класс.

Мы жили на рабочей окраине Москвы, и все мальчишки в нашем классе были хулиганистыми. Сажали нас в начальной школе обязательно с мальчиком и, видимо, мне подбирали самых отпетых, чтобы я на них «хорошо влияла».

В шестом классе я училась уже в 443-ей вновь отстроенной школе.

Но вот вдруг — война!

В ту ночь мама из своей комнаты влетела к нам, спящим, и закричала: «Вставайте, война, война! Воздушная тревога!». Мы с бабушкой кое-как оделись и, полные страха, бросились в лес. Светало. В небе рвались снаряды, но на землю ничего не упало. Спрятаться было некуда, все канавы оказались мелкими. И тогда я поняла, что от войны никуда не уйти… Мне было 13 лет.

Летом же нас эвакуировали в Казань. Выступление Сталина 3 июля слушали по дороге — громкоговорители-тарелки не умолкали. Отчим слушал внимательно, помню его застывшую фигуру. Приехали ко второй дочери бабушки — Нале, литсотруднику газеты «Красная Татария», в её малюсенькую комнатку…

1941-й год самый неподготовленный, неустроенный для людей, снявшихся с места. Очень быстро у нас в Казани, с бабусей и Налей настал настоящий голод, уже элементы его в конце лета. Сначала систематическое недоедание, постоянное желание есть, а потом еще хуже.