Дети войны

Мне кажется, не случайно я через год оказалась в Елабуге, сорвавшись добровольно в колхоз, хотя и имела от сельских работ освобождение. Не случайно первым был прочитан любимый Мариной Цветаевой Ростан, и я уже в 14 лет знала «Орленка». Может быть, не случайно позже и моя старшая дочь Маришка стала потом Мариной?

А я специалистом по Цветаевой.

И, оглядываясь на прожитое, я сейчас вижу, что абсолютно всё, что со мной произошло в жизни, и плохого и хорошего, сошлось в одну точку, даже в одну восходящую линию, и не было ничего ненужного. Все так и должно было быть.

Под влиянием Светы я страстно захотела на новый, 42-й, год быть на маскараде в костюме. Вначале, правда, дома мое желание встретило недоумение, отказ и печальное приговаривание: «Сейчас не время, не до этого. Потом…»

Но этот маскарад был единственным в моей жизни. Чудесный, веселый, несвоевременный…

В последний день спешно был сшит костюм Арлекина: была покрашена марля в розовый и чернильные цвета. Шила я сама, помогала баба Юлечка, бабушкина сестра. Были сделаны белое жабо, черный жилет и колпачок с наклеенными разноцветными кружками. А Светлана была Коломбиной. Как мы веселились!

И все счастье двух лет в Казани неразрывно связано со Светланой, с нашей дружбой.

В 43-м, после освобождения Орла, мы вернулись в Москву. В 10-м классе, в 1944-1945-м годах, я была как в монастыре: 446-я московская школа была женской, не смешанной. В 1943 гнали пленных — мы видели колонну из окна класса. Все так и прилипли к окнам…

Каждый летний месяц мы были куда-нибудь мобилизованы — или в колхоз, или на вязание кофточек в классе… Я вязала и вслух читала классу Майн Рида — «Всадник без головы»…

В 9-м классе помню себя в байроновском настроении — лирического одиночества и отчуждения.

В этом году, осенью, мама попала в больницу. Ей сделали операцию, но занесли инфекцию, и она долго лечилась. Поначалу она лежала в Лефортовской больнице, и к ней можно было ездить на трамвае, но короче было идти через Немецкое кладбище. Про него в те поры говорили, что там всякая шпана прячется. Но я неизменно вышагивала одна по пустой центральной аллее, об опасности не думая. Но один раз я поддалась предостережениям и вошла на кладбище с опаской. Я прошла около четверти пути, как вдруг нервы мои не выдержали, я стремглав — за спиной мнилось что-то ужасное — бросилась направо, добежала до какого-то надгробия, прижалась к нему спиной, оглянулась и убедилась, что никого вокруг нет. Успокоилась и без приключений дошла до выхода.

Этой же зимой, но после Нового года, пока мама скиталась по больницам, я заболела малярией. Началось с обычных приступов, через день: озноб, температура, а наутро ты совершенно здоров, хоть и слаб. Такие приступы у меня уже были в 39-м, но тогда я вылечилась хиной. А эти начались летом, перед девятым классом, когда я была в гостях у Светки в Отдыхе. Тогда не было города Жуковского, а стояли два стандартных дома, в одном из которых они жили летом, в обычной квартире городского типа. Мы купались, когда вдруг налетел ливень. Мне пришло в голову переждать его в воде: меньше намокнешь. Минут 10 мы сидели по шею в речке, избиваемые крепкими каплями, надувающимися перед нашими носами громадными пузырями. Через час меня зазнобило. Меня уложили, и Ольга Павловна вызвала мою маму — ей казалось естественным, что она немедленно примчится к дочке в беде. И мне захотелось почувствовать себя любимой дочкой, из-за которой нетрудно сделать получасовое путешествие на электричке. Я блаженно ждала маминого приезда, но она, появившись, сказала:

— Итак некогда, ты же знаешь! Оставайся здесь, приедешь завтра, — с тем и исчезла.

Приступы быстро закончились, малярия притихла, но оживилась зимой. Она была на редкость упорной, немного отступала под натиском хины и акрихина, а потом бросалась на меня, ослабленную недоеданием во время войны, снова.

Полез второй ряд приступов со сдвинутым периодом. Утром только оправишься от одного, как вечером начинается новый. Я понимала, что у меня две малярии.

Иногда приступы складывались, суммировались, и, были тяжелые вечера и ночи, которые вспоминаются сквозь туман жара. Я была в полузабытьи, в ночи стоял какой-то ужасный рев — у нас так случалось, — и казалось, что из этого рева складывается какое-то низко нависающее, давящее небо — черное. Папа водил меня в туалет, поддерживал — я сама не могла дойти, меня шатало. Хинные таблетки заменили уколами. Делали их упорно и систематически. Болезнь сдалась после 40 уколов. Навсегда.

Совсем недавно при обследовании выяснилось, что у меня была не только обыкновенная малярия, но и тропическая.

Мы жили уже в Новых домах, в 8-м корпусе. У нас была небольшая комната в коммунальной квартире, где мы прожили до конца моего второго курса. Помню, справа от окна из-за нехватки места стоял комод на комоде. Потом один из них, разваливающийся, получил название «недвижимость» и перекочевал позднее за мной на дачу.