Дети войны

Много лет спустя я была в Воронеже в редакционной командировке. Вышла из поезда на тот же красивый желтый вокзал. Была ранняя весна, и я шла по центральной улице Воронежа, откуда был виден Дон, и опять чувствовала теплую живую благодарность к этому городу и к его людям.

Наташа, 1944 г.

Черно-серо-белое

Я помню военное время. И только в черно-серо-белых красках.

Я так мала и легка, что мама предпочитает нести меня на руках, а не вести за руку. Поэтому я все вижу с высоты ее роста. И серые лица соседок, с которыми она встречается на улице, я тоже вижу совсем близко. Между ними и мамой часто повторяется один и тот же разговор, который я принимаю всерьез и пугаюсь:

— Ну, бабочки (мне так нравится это цветное слово), вот закончится война, мы тогда наедимся по сих пор (ладонью показывается под подбородком) и умрем!

И они весело смеются, молодые измученные женщины, давно не евшие досыта и одетые в старую убогую одежду, из-за которой окружающий мир видится, как черно-серо-белый…

Белый карандаш

Белый карандаш! Цветной карандаш с белым грифелем — невозможная мечта моего детства! Потому что я знала, что белых карандашей не бывает.

Сейчас никто не поверит, что в нищее послевоенное время цветные карандаши продавались по одному. На базаре на земле была расстелена тряпица, и на ней разложены разные сокровища: один простой и два цветных карандаша, вырезанные из книжки картинки, два кусочка колотого сахара…

Мама великодушно покупала мне время от времени карандаш за карандашом, пока не собрались все цвета, кроме белого.

Однажды мы с мамой пришли в магазин под названием «Мосторг» (в моем восприятии это звучало как «Восторг»), и где-то на третьем этаже продавщица показала мне белый карандаш. Я бы не поверила, но он был заточен! Продавщица почиркала им на обороте сине-зеленой квитанции. Карандаш оставлял белые следы!

Не помню, чтобы я им рисовала. Листы в моем рисовальном альбоме были белыми. Но какая-то законченность была в этом мире: у меня есть белый карандаш!

Я помню 9 мая 1945 года

Это одно из ранних воспоминаний жизни.

Мама нарядила меня в розовое платьице. Для этого она посадила меня на стол в нашем деревянном домике на окраине Москвы.

День был солнечный, радостный. Я знала, что это День Победы. Все вокруг было пронизано небывалой радостью.

Мой папа тогда еще не пришел с войны. Он пришел намного позже. Именно пришел. Пешком. В пыльных армейских сапогах, в запыленной гимнастерке. И его яркие белые волосы (которые я унаследовала) тоже как будто покрылись пылью. Пылью войны. Навсегда.

Нинель Добрянская

Крыска-лиска

Идёт война. Уже более года в Запорожье хозяйничают немцы, и мы живём в режиме оккупации. Постоянно патрули с собаками обходят наш район. Проходят и мимо нашего барака. На это время жизнь вокруг замирает, дети прекращают игры, прячутся в подвале и со страхом наблюдают через маленькие оконные проёмы за происходящим. Но моё внимание сосредоточено на другом. Впервые немецкие патрули проходят так близко от нашего укрытия. Я, пятилетняя девочка, не могу оторвать от их собак влюблённого взгляда. Какие эти овчарки красивые! Их серая с желтовато-серебристым отливом шерсть лоснится в лучах заходящего солнца. Как мне хочется дотронуться до неё! Но делать этого нельзя. А, собственно, почему? Зачем я должна прятаться, как мышь, и только взглядом провожать своих любимцев? Протискиваюсь через низкий оконный проём и вылезаю наружу, не обращая внимания на свою старшую подружку Зину, которая пытается меня остановить:

— Куда ты так торопишься? Они ещё не все прошли! Остановись, дурочка! Тебя же загрызут!

В этот момент последний патруль поравнялся с нашим бараком, и я во все глаза уставилась на овчарку.

— Какая же ты красавица! — вырвалось у меня. И в тот же миг я погладила собаку по мягкой шерсти, вложив в ладонь всю свою любовь к этому животному. Моё признание не осталось без ответа. Овчарка остановилась, посмотрела на меня добрым, ласковым взглядом, который говорил мне: «Спасибо!» При этом она дружелюбно виляла хвостом, всем своим поведением признавая во мне любящего друга.

Немец поначалу опешил, не ожидая от меня такой решительности. Но, видя, что его собака признала мою ласку, похлопал меня по плечу и сказал на прощанье: «Гут, гут! Карашо!» А я с тоской смотрела ему вслед, завидуя, что у него есть красивый, преданный друг, которого можно водить на поводке.