Дети взрослым не игрушки

Я не совсем успокоилась, но в значительной степени. Кажется, он все-таки пришел говорить.

– Мы с мамой жили в Кандалакше, это такой город на севере, там…

– Я знаю, я была в тамошнем заповеднике. И в городе. Не один раз.

– Тогда вы знаете. Но мне там все нравилось, там красиво, я и сейчас так думаю. Потом я выиграл математическую олимпиаду. Точнее, даже две. То есть на российской у меня был диплом… В общем, наша учительница маме сказала: если вы хотите, чтобы из этого что-то вышло, надо вам с Кириллом отсюда выбираться. Мама продала нашу квартиру, и мы купили комнату здесь, в Петербурге. Я пошел в математическую школу. Не самую крутую, но так… Одноклассники меня не приняли. Я знаю, тут я и сам виноват, но я не знал, не умел правильно ответить на их подначки. Они были остроумнее, и они были вместе. А я был один. И не так одет, и не так говорил, и у меня был старый кнопочный телефон. Я проигрывал по всем статьям. Тогда я начал драться, это у меня получалось неплохо, а они по большей части драться не умели и боялись. Они говорили: да он психованный, – потом дали мне кличку Шахид. Учителя вызвали маму и сказали: нам проблемы в школе не нужны. У вашего сына способности к математике, но с нормальной социализацией большие проблемы. Он агрессивен. Вы знаете, как его дразнят? Где его отец? Мама сказала: не знаю. Они сказали: ну вот, рожаете от кого попало, а потом…

Она пришла домой, плакала. Я сказал: давай уйдем оттуда. Она сказала: тогда все напрасно. Давай все-таки еще попробуем. Не обращай на них внимания. Я пробовал еще почти два года. А у них это было что-то вроде развлечения – дразнить Шахида. Девочки, кстати, за меня часто заступались, говорили: отстаньте от него. Но девочек там было мало – математическая же школа. А потом мама заболела. Онкология. Я, как узнал, из этой школы сразу ушел. Директор отдавал документы, даже не спросил почему, сказал: давно надо было, сразу было понятно – ты не наш человек. А чей я? Я закончил училище за год, сейчас работаю. На работе мне тоже, кстати, говорят: ты нормальный парень, но видно, что не отсюда, не наш. А откуда я? И с мамой – все это было так… так мучительно… В одной комнате, я занавеску повесил, но все равно… Мама очень переживала, что я…

– Она жива?

– Да. Пока да. Скоро опять химия… Она говорит: хоть бы уже тебя скорей освободить. Но я не хочу, чтобы она меня «освобождала». Потому что, пока она жива, пока я за ней могу ухаживать, я – ее, мамин. А так – ничей. Вы понимаете?

– Что, черт побери, я должна понимать?! – почти заорала я. – Объясни мне: как в твоей дурацкой башке все это связывается с теми агрессивными психопатами в школах?! Ты-то не психопат. Ты, провинциальный полудаг, как минимум два года терпел питерскую рафинированную околоматематическую сволочь, которая ради своего развлечения тебя тонко подтравливала…

– Так в какой-то момент я прямо так и думал: хорошо, что у меня нет автомата… Если бы был, я вполне мог бы прийти прямо туда и…

– Хорошо, что у тебя не было автомата, – отзеркалила я.

– Я однажды позвонил по телефону доверия для подростков. Меня там сразу спросили, думал ли я покончить с собой. Я честно ответил: нет, никогда. Тогда мне дали адрес районного ПНД и даже часы работы тамошнего психолога и еще посоветовали записаться в кружок айкидо или самбо для выплеска агрессии. Я думаю, тому парню, который сегодня… я думаю, ему тоже говорили: Америка – великая страна, и у нас все равны. А он жил и видел каждый день, что это не так. И в школе ему, как мне, сказали: сразу видно, ты не наш. И выгнали. А родители у него, как я понял, умерли. И он оказался ничей. И великой Америке не было до него никакого дела.

– И что ж, по-твоему, надо было сделать? Усыпить его самого, чтоб не мучился? Устроить в Америке пролетарскую революцию? Что?

– Не врать хотя бы, – подумав, сказал Кирилл. – Все не равны. Кто-то же понимает, как все на самом деле устроено? И вот каждому чтоб спокойно говорили: вот твое место и возможности, вот так все сложилось. Никакой твоей вины в этом нет, и другие тоже, в общем-то, не виноваты. Просто структура такая, как, там, у атома, или у клетки, или у Вселенной. А если ты хочешь чего-то еще, то можешь попробовать, но вот какие сложности тебя ждут. И никакого равенства с теми, кто там уже сидит, не жди, пожалуйста.

– Ты описываешь не демократическое, а сословное общество, – подумав, сказала я. – За то, чтоб его разрушить, люди сражались и гибли на баррикадах. Веками.

– Разрушить – да. А самовоспроизводится оно, кажется, на автомате, – сказал Кирилл и невесело усмехнулся получившемуся каламбуру. – Раньше было очевидно все, а теперь надо самому догадываться. И нигде напрямую не говорят, наоборот, вид делают… Не удивительно, что у некоторых крышу сносит… Если будете писать, назовите мои настоящие имя и фамилию, я не против.

– Обойдешься! – отрезала я. – И вообще, хватит себя жалеть! Сословное, там, или не сословное – карабкайся. Хотя бы ради матери.

– Куда? – с болью спросил Кирилл.

Я почему-то вспомнила Мартина Идена и математика Перельмана.