Детские

И тени все кружились одновременно, и падавший на улицы свет обрел качества человеческие. И на двух длинных пирсах из окрашенных белым железа и дерева, где стояли кафе, концертные залы, ярмарочные палатки, люди все ходили, и смеялись, и пели. Большие белые пароходы, направляющиеся в Кардифф, в Клеведон, в Илфракомб, причаливали у пирсов или отчаливали, задумчиво напоследок вздыхая. На Бирнбек-пирс – дальше набережной, что идет вдоль скал, где растут мирты и темные растения жарких стран, – американские горки, тобогган, тир, лотерея, автоматы, в которые кидают пенни, карусели с деревян ными лошадьми открыты до поздней ночи, и в сильном ветре, пришедшем прямо от Америки, доносящийся из толпы женский смех напоминает утиное кряканье. Нет, днем не стоило даже пытаться приблизиться к морю. Но на рассвете, когда я выходил на пустынные улицы, шел на восток и солнце лишь едва выбиралось из облаков, я видел пространства вод лиловых и белых, невесомых, что были тише небес, и так же, как город, ждали они яркого дня. Из вод и небес выступали две громадины, две серебряные скалы; одна – похожая на уснувшего в волнах мамонта, другая – на затопленный первобытный жертвенник или, быть может, на усыпальницу, правда, ложе гигантского исполина оказалось пустым. А в самой дали, в небесах и волнах, позади синих полотнищ, подернутых летней дымкой, собрались тысячи гор Уэльса, мир иной, в котором я побывал, страна водопадов, зеленых округлых холмов и темных церквей, почти похороненных в поросших листвою ложбинах.

Я подолгу оставался на пляже, наблюдая, как день вновь завоевывает каждую ямку среди песка, вновь возжигает каждую крупицу в слюде, каждый всплеск на воде. Разве все это не воспользуется уединенной встречей, чтобы одарить меня вечной отрадой, покоем? Я ждал. У всего появлялись, вытягивались тени; на дорожках набережной трещины становились чернее. Я смотрел в сторону города: выходящие на море квадратные окна, особо внимательные к тому, который час, следили за мной с опаской. Я вернулся на виллу Флоранс по бульвару; деревья, сады оживали; дома с опущенными занавесками стояли еще совсем сонные. Из беспорядочной зелени, карабкающейся по лоскутному покрову зари, вдруг выпорхнула какая-то птичка. За высокими колоннами синих теней пряталось красное здание публичной библиотеки. Мостовая сквозь сон откликалась на мои шаги чересчур гулко.

Когда я подошел к дому, Оливия была уже в саду, меж синих поволок рассвета, золотистый ее шиньон съехал на затылок. Она собирала цветы, чтобы поставить букет на мой стол, и каждый срываемый цветок подносила к губам.

– Вы целуетесь с цветами, Оливия?

– А как можно не целовать их, месье?! Они такие красивые!

И вот она уже торопится вернуться на кухню, не оглядываясь, поскольку она покраснела. В этот момент нищий в лучах солнца на Стаффорд-роуд поднимает напыщенный и высокопарный корнет-а-пистон и начинает играть Гимн № 226. Гимн № 226 сопровождает мое утреннее чтение Вергилия; створка окна приподнята; ветер треплет большую белую занавеску.

После завтрака часто бывает поход с приключениями среди сутолоки десяти утра. Поводом служит заказ каких-нибудь продуктов у продавцов. Уже возвращаются с моря. Рослые некрасивые девушки с суровыми лицами идут медленно, на плечи накинут халат, ноги в сандалиях, тусклые волосы не расчесаны. Молодые люди, оборачиваясь, зубоскалят. Торговые палатки. Продавец вина пытается подсунуть, чтобы я подписал, прошение о пересмотре бюджета; приятель, торгующий книгами, заявляет, что ничего не понял в последнем стихотворении Редьярда Киплинга, хотя оно ясно как божий день; а гарсон в бакалейной лавке – он ведь поможет, не правда ли? – с лукавым видом сразу же берется отнести сверток на виллу Флоранс – он строит куры Оливии.

Вдруг оказывается, на пляже и набережной, сияющих так ярко, что глазам больно смотреть, полно народа, толпа все время куда-то движется, на пирсах, идущих вдаль над Атлантикой, скапливается вся бедная радость, вся человеческая вульгарность. И на пороге сверкающего небытия, которое представляет собою море, царит скучный оттенок оголенной плоти.

И вновь гостиная, в которой время течет тихо, спокойно. И не хочется думать больше ни о чем другом, как о уединении. Юноша из Бристоля, которому я давал уроки и который приходил дважды в неделю, чтобы, запинаясь, бормотать с трогательным акцентом фразы «Прокаженного из Аосты»[24], отбыл обратно в Бристоль, так и не выучившись правильно произносить мое имя. Он был единственным в городе, кто знал, как меня зовут. Даже для моего приятеля, торгующего книгами, я просто съемщик виллы Флоранс, болтливый клиент, которому что-то не по душе в викторианских романах.