Детство

Но оно было рассчитано только на лицо. Если приблизить голову почти вплотную к стеклу, а ноги отставить как можно дальше, можно было увидеть часть туловища, но в таком ракурсе, что ничего толком не поймешь.

Поэтому, устроившись в гостиной с газетой и чашкой кофе, я дождался, когда мама кончит мыть после обеда посуду. Потом зашел на кухню за стулом. Если бы мама спросила, зачем он мне понадобился, я сказал бы, что хочу в ванной поставить на него магнитофон. Если бы она спросила, почему я не поставлю его, как всегда, на пол, я бы сказал, что раньше не знал, а оказывается, электричество с водой — это опасно, а я часто надрызгиваю на пол, когда моюсь.

Но она ничего не спросила.

Я заперся в ванной, разделся, придвинул стул к стене и залез на него.

Сначала я посмотрел на себя спереди.

Писюн у меня был не такой, как у Тура. Скорее как небольшая пробка, или даже пружинка, потому что начинал дергаться туда-сюда, если по нему щелкнуть.

Я взял его в руку. Интересно, какой он может стать длины?

Затем повернулся и посмотрел на него сбоку. Так он казался немного длиннее. В остальном, похоже, точно такой, как у всех в классе, за исключением Тура, да?

Похуже обстояло дело с бицепсами. Они были такие хилые. И грудная клетка тоже. Я неожиданно сделал открытие, глядя на фотографию, сделанную на Кубке Норвегии, что торс у меня сужается кверху. А так явно не должно быть. Я же иногда делал на физкультуре отжимания, но, правда, всегда жульничал. Никто, кроме меня, не знал, что на самом деле я не мог отжаться ни одного раза.

Я слез со стула, пустил в ванну воду и, пока она лилась из ротика под поперечиной с парой глаз — одним красным и одним синим, сбегал в комнату за магнитофоном, поставил «Outlandos d’Amour» — мою обычную музыку для купания, — водрузил его на стул, нажал play и осторожно опустился в ванну. Было так горячо, что не сесть. Я несколько раз садился и снова вставал, садился и вставал, пока кожа не привыкла к температуре и я не смог лежать; музыка лилась из маленького кассетника, я подпевал во весь голос, мечтая о том, как стану знаменитым и что тогда скажут все девчонки, которых я знаю. «I feel lo lo lo, — распевал я. — I feel lo lo lo. I feel lo lo lo. I feel lo lo lo. I feel lo lo lo. I feel lo lo lo. Lo. I feel lo. I feel lo. I feel so lonely[30]. I feel so lonely. I feel so lonely lonely lonely lo. I feel so lonely lonely lonely lo. Lonely lone. Ah I feel SO LONELY! So lonely. So lonely. So lonely. So lonely. So lonely. I feel so lonely. I feel so lonely. I feel so lonely».

Я ловил каждый оттенок в голосе Стинга, даже вздох в конце. Иногда я от восторга принимался колотить кулаками в край ванны. Когда песня закончилась, я вытер полотенцем руки и промотал кассету вперед, до «Masoko Tanga» — еще одной из моих любимых вещей.

О, «Masoko Tanga»!

Закончив, я распахнул гардероб у себя в комнате и постоял, выбирая, что бы мне надеть. До сна оставалось еще несколько часов.

Пускай это будет голубая рубашка с белыми пуговицами и темно-синие джинсы.

— А когда мы поедем покупать одежду к Семнадцатому мая? — спросил я маму, войдя к ней в гостиную.

— Еще даже март не кончился, — сказала она. — Успеется, времени предостаточно.

— Но сейчас, наверное, было бы дешевле? — спросил я.

— Посмотрим, — сказала она. — Сейчас, когда папа учится, у нас негусто с деньгами.

— Но немножко-то, наверное, найдется?

Она улыбнулась:

— Само собой, будет тебе обновка к Семнадцатому мая.

— И ботинки.

— И ботинки.