Детство (Повесть)

— Постой, помолчи! — сердито прерывает его Ахмад. — Битва в самом разгаре, дай послушать.

В книге между описаниями шумных сражений есть такие яркие места, такие чудесные рассказы, что невольно захватывают мое воображение и уносят меня в далекие — края.

Мастер опрыскивает кожу водой: «Пуф-пуф», ухмыляется, пристает к Ахмаду:

— Вот, Ахмадбай, был бы ты возлюбленным пери…

— Сказал бы я вам, мастер, словечко, — перебивает его Ахмад, — да вы мне в отцы годитесь, жалею. — И ко мне: — Давай, Мусабай, читай про Рустама-дастана, про Афросиаба!

Я продолжаю чтение. Переживаю из-за богатырей, погибших в бою, время от времени незаметно смахиваю невольные слезы. Вхожу в замки, в дворцы гордых царевичей, вижу страдания влюбленных царевен в разлуке, ненавижу коварных соглядатаев, пылаю любовью к героям, подобным Афросиабу.

В мастерскую неожиданно вбегает запыхавшийся. Тургун:

— Идем, быстро! Бросай свою книгу, все это брехня сплошная.

Положив закладку, я закрываю книгу.

— Что случилось?

— В нашем квартале идет такая потасовка! Идем быстрей!

— Ты что, караульщик квартала или миршаб? Не шуми, отправляйся отсюда! — кричит на него мастер. — Читай, Мусабай, дальше.

Я молча кладу книгу на полку и выхожу вслед за Тургуном на улицу.

— Эх, и знаменитый скандал там идет, вот позабавимся! — захлебываясь, говорит Тургун. — Расуль-орус со своими поденщиками схватился на кулачки. Поденщики требуют расчета, а Расуль отказывается, зря, говорит, требуете.

Расуль, слывший среди жителей квартала безбожником-кяфиром, никогда не посещавший мечети, однажды неожиданно заявился туда, покаялся перед имамом и дал обет построить минарет. Слово свое он сдержал, минарет строить начал, но очень экономил и всячески прижимал рабочих.

Я отмахиваюсь:

— Ну тебя! Тебе бы только драками забавляться! — и тащу Тургуна на Шейхантаур, где по слухам должно было состояться какое-то собрание.

* * *

Во дворе мечети на Шейхантауре толпится народ. Много молодых людей в ярких шелковых халатах, надетых поверх чесучовых или белых коломенковых камзолов, среди них немало франтов, одетых с явной претензией на щегольство. То там, то здесь белеют огромные чалмы, обладатели которых облачены в просторные полосатые или из шелковой бенаресской ткани халаты. Но большинство — люди бедные в грязных латаных халатах или в длинных рубахах и в грубых каушах на босу ногу.

Прислушиваясь к разговорам, мы с Тургуном обходим двор и затем опускаемся на корточки, прислонившись к стволу толстого карагача. Неподалеку от нас на террасе вокруг стола, покрытого потертым сукном, расположился президиум из десяти-пятнадцати человек — все ученые-интеллигенты, в большинстве джадиды.

На трибуне рядом со столом — оратор, одетый в коломенковый камзол, человек с тонкими усиками, острыми жесткими глазами, покатым лбом и с бархатной тюбетейкой на бритой макушке. Брызгая слюной, он долго говорит о «славном прошлом Туркестана», о вере, о шариате, о «напоенных национальным духом обычаях и установлениях». Восхваляет Временное правительство и обещает возвращение былой славы Туркестана, если «объединятся в основном люди достойные — богатые купцы, владельцы больших поместий». Определяет, как главную задачу: «понемногу, помня о святости веры, развивать школы и медресе введением таких наук как геометрия, астрономия, математика и им подобные. Наконец, уморившись, умолкает, занимает свое место за столом и тут же кидает под язык горсть насвая.

Тургун толкает меня локтем под бок:

— Пошли, пройдемся по кладбищу. Ребята, наверное, там в ашички играют.

— Постой, послушаем немного, — говорю я и показываю пальцем в сторону президиума. — Смотри, вон новый говорун выходит на трибуну.

Но Тургун машет рукой:

— Э, чего тут интересного? — Оттолкнувшись от карагача, он решительно вскакивает и исчезает куда-то.

Ораторы и правда, будто сговорившись заранее, все как один прежде всего напоминают о вере, о шариате, затем восхваляют Временное правительство и твердят о «постепенном, с помощью аллаха, прогрессе Туркестана».

Из толпы кто-то кричит:

— Ей богу, ну что это за разговоры? Все только и знают читать наставления. Народ в хлебе нуждается, а не в наставлениях! Почему улемы, баи, ученые ни словом не обмолвятся об этом?

Я срываюсь с места и стараюсь пробраться к бросившему реплику.

Им оказался знакомый сапожник, работавший в маленькой тесной мастерской у Балянд-мечети. К нему подступили несколько щеголей в шелковых халатах, орут на него с пеной у рта:

— Убирайся отсюда! Проваливай, нечего сеять смуту в народе!

Вокруг слышится ропот, возмущение. Я подхожу к сапожнику, отдаю салам. Тот улыбается:

— А, и ты здесь?

— Я уже давно сижу, слушаю, — отвечаю я и, понизив голос, шепчу с искренним восхищением: — а вы здорово поддели баев, мастер!

Сапожник, усмехнувшись, молча кивает в сторону президиума.