Детство в европейских автобиографиях: от Античности до Нового времени. Антология

Из этого отступления, которое я сделал, чтобы показать, как неразрывно мои чувства и образы смерти были переплетены с чувствами и образами лета, как они связаны с Палестиной и Иерусалимом, позвольте мне вернуться в комнату моей сестры. От великолепного солнечного света я повернулся к трупу. На кровати лежала милая детская фигурка; ангельское личико; и, как обычно люди представляют себе и как было сказано в доме, никакие признаки смерти не отразились на ней. Их не было? Лоб, безмятежный и благородный лоб, возможно, таким и остался; но застывшие веки, тьма, которая, казалось, проступает из-под них, мраморные губы, окостеневшие руки, сложенные ладони, как будто в повторении просьб об окончании страданий, – могли ли быть они приняты за живые? Если бы это было так, почему я не бросился к этим божественным губам со слезами и бесконечными поцелуями? Но это было не так. Я стоял завороженный на мгновение; благоговение, а не страх, захватило меня; и, пока я стоял, начал дуть мрачный ветер, самый печальный из тех, что когда-либо слышало ухо. Это был ветер, который мог бы охватить поля смерти за тысячи столетий. Много раз с тех пор, в самые жаркие летние дни я замечал возникновение такого же ветра, издающего такой же глухой звук, торжественный, мемнонианский[706], но наполненный святостью: он в этом мире один великий слышимый символ вечности. Три раза в жизни мне довелось слышать тот же самый звук при аналогичных обстоятельствах, когда я стоял между открытым окном и мертвым телом в летний день.

Тотчас же, когда мое ухо уловило эту величественную эолийскую интонацию[707], когда мои глаза наполнились золотым изобилием жизни, великолепием небес над землей, торжеством цветения на земле и когда, обернувшись, я увидел холод, покрывающий лицо моей сестры, я впал в транс. Казалось, небесный свод растворился в зените бескрайнего голубого неба и открылся тоннель света, убегающий вдаль. Я вознесся духом, словно на волнах, которые бежали по тоннелю; и волны, казалось, бегут к трону Бога; но тот также парил перед нами и постоянно ускользал. Полет и преследование, казалось, продолжаются вечно. Холод, нарастающий холод, какой-то ледяной ветер смерти, казалось, отталкивает меня; какие-то могущественные силы, возникшие между Богом и смертью, подспудно боролись, чтобы вырваться из трагического антагонизма между ними; призрачные значения даже сейчас продолжают испытывать и мучить в видениях живущего во мне оракула, разгадывающего тайны. Я спал – как долго, не могу сказать; медленно я восстанавливал мое самосознание; и когда я очнулся, то обнаружил себя стоящим, как и раньше, у кровати моей сестры.

У меня есть основания считать, что это блуждание или остановка сознания заняла очень долгий промежуток времени. Когда я пришел в себя, на лестнице послышались шаги (или мне так почудилось). Я был встревожен; если кто-нибудь обнаружит меня, то будут приняты меры, чтобы пресечь мое возвращение сюда снова. Поэтому я торопливо поцеловал губы, которые я никогда больше не буду целовать, и как виноватый прокрался тихими шагами из комнаты. И так растворилось самое лучшее видение, которое было явлено мне на этом свете; так было нарушено расставание, которое должно было бы продолжаться вечно; и так отравлено было страхом это прощание, священное в своей любви и скорби, совершенной любви и неизбывной скорби.

О Агасфер, Вечный Жид! Басня ты или нет, ты, начинающий свое бесконечное горестное паломничество, ты, первый раз пролетающий через ворота Иерусалима и тщетно тоскующий о том, чтобы оставить преследующее тебя проклятье позади, не мог прочитать в словах Христа больший приговор бесконечного страдания[708], чем я, когда навеки покидал комнату моей сестры. Червь был в моем сердце; и я могу сказать, что червь этот не мог умереть. Человек, несомненно, представляет собой некую тонкую связь, некую систему звеньев, которую мы не можем постичь, простирающуюся от новорожденного младенца к ветхому деньми старцу. Но что касается многих привязанностей и страстей, присущих его природе на различных стадиях жизни, он не есть единое целое, но прерывное создание, заканчивающееся и начинающееся заново; в этом плане единство человека существует только в определенный период, к которому относится конкретная страсть. Некоторые страсти, происходящие от плотской любви, наполовину – небесного происхождения, наполовину – животного и земного. Они не переживут соответствующий им период. Но любовь, которая полностью свята, подобно этой, между двумя детьми, имеет привилегию вновь возвращаться, озаряя тишину и темноту закатных лет; и возможно, этот опыт кончины в спальне моей сестры, или какой-то иной, к которому ее невинность имела отношение, может возникнуть для меня снова, чтобы озарить облака смерти.