Deus ex machina

Речь шла о Дикой Охоте, которая всегда по пятам, которая всегда настигает и не должна настичь ни эльфа, ни человека, ни бога – да Бог с ними, с богами! Она их, считайте, настигла, и они влились в ее ряды – но без Дикой Охоты немыслимы эти спокойствие и легкость, без которых немыслимо само существование эльфийской реальности: все эти окрестности тренировочной залы и обнимающего ее замка, который обнимают его окрестности – которые далеко внизу, под ногами… Речь шла, как и всегда, о людях, у которых тоже все обстояло по прежнему.

– Да, – сказал Эктиарн, соглашаясь с вышесказанным; то есть, он мог бы согласиться и сказать так, но он добавил еще и это:

– Разумеется, было что-то еще.

Эльф имел в виду, что все сказанное о реальности эльфов, о ее спокойствии и легкости возможно постичь разумом и возможно выразить словом (как можно постичь сложение баллады), лишь выйдя из этой реальности и став меньше ее – то есть унизившись и вступив в бой – то есть став этой реальности лишним! Причем, либо избыточным лишним, либо тщиться от этой реальности отщипнуть малую пядь и тем самым уменьшить ее… Я бы сказал, это как добавить или убавить к книге Экклесиаста, если и для нее есть большее либо меньшее.

– Да, – сказал Лиэслиа.

– Тогда спой мне голосом, который был у тебя во время боя.

– Хорошо, учитель.

Поскольку было бы непоправимо вульгарным возвышать себя унижением, как если бы в ладони Лиэслиа все еще оставалась Стенающая Звезда, поскольку Холодное Железо в ладони (если бы оно там оставалось) Эктиарна тоже было готово вслушаться в голос ладони, сжимавшей Стенающую Звезду, эльф пропел всего три строки:

В чашу с вином,

Ласточки, не уроните,

Глины комок.

Показалось, пел эльфийский замок. То есть пела Серая Крепость, сотканная своеволием эльфов из неприступного камня. То есть сам эльф Лиэслиа не пел, но хотел петь, и пела его природа. В которой на равных имели свое место и невыносимо прекрасное, и непоправимо вульгарное – и никогда порознь!

– Ты полюбишь смертную девушку, – сказал ему (и его певчей природе) Эктиарн.

Точнее, так мог бы сказать Господин Лошадей, чтобы почувствовать потребность в смерти, чтобы переступить себя павшего – которого переступил ученик – чтобы переступить того, кто почти преодолел ученика… Точнее, он мог сказать вот так – чтобы сказать точнее:

– Ты полюбишь смертную Деву, девственную и замужнюю, святую убийцу, которую назовут Ведьмой.

– Разве такое возможно? – сказал в ответ эльф, для которого было возможно все или почти все.

– Ты помнишь наши баллады, – сказал в ответ эльф, для которого не было необходимости «помнить», для которого «все» было здесь и сейчас.

– Да, когда бы они были прекрасны.

Потом Лиэслиа опять запел – но иначе! Как поют чужую, но давно ставшую своей, песню.

Река с водой густою,

Песок в ней как звезда.

Деревья над водою,

Вода бежит всегда.

Потом куплет прервал себя сам. Но лишь затем, чтобы зазвучал следующий. Стремящийся как можно скорее забыть (ибо он – не эльф) о песке из Стенающих звезд, устилающий пол тренировочной залы…

Там смотрят в листья волны,

Из пены замки там!

Потом Лиэслиа перестал быть куплетом и стал эльфом, которому не было нужды себя допеть. Показалось даже, что Перворожденный (имя которому Серая Крепость) не просто прервал куплет, а прервал именно себя. Причем на плече этого «себя» (и куплета, и крепости) стояли они оба, Лиэслиа и Эктиарн. Перворожденные думали о красоте и, как следствие, думали о Пеннорожденной, и горевали, ибо она была богиней, порассыпавшейся на любови… Пеннорожденная! Тем понятней был вдохновляющий и предостерегающий холод минойской бронзы в руке Лиэслиа.

Но не царское это дело, вдохновлять либо пугать!

Впрочем, замок, на плече которого находился пол тренировочной залы, о который в свой черед опирались ноги эльфов, был совершенно с его песней согласен; впрочем, замок молчал, ибо сейчас все решалось, ибо – было предопределено! И не только, ибо замок – заслушался! Впрочем, и весь мир заслушался, ибо был предопределен и, вместе с тем, ему еще только предстояло – быть… Таков мир эльфов, в котором все вступало в неразрывную связь – в которой все всегда находилось! Но и Лиэслиа, и Эктиарн сейчас были и становились совершенными немного иначе.

– У тебя пристрастие к богиням и ведьмам. Почему бы тебе их не исследовать?

Лиэслиа ничего не ответил – тем самым на вопрос отвечая!

– Ты увидишь грязь и смерть и ты не поверишь в них, поскольку они невозможны, и никакая их реальность не воспрепятствует этой их блистательной невозможности… Но свое Первородство ты отдашь за это неверие! – мог бы еще сказать Эктиарн, но не сказал, не было в том нужды – ибо молчали об этом замок (настоящий, а не тот, который был Серою Крепостью) и ветер, и вода замкового рва, обступившие Серую Крепость, пытающиеся ласкать его ступни и лицо; более того, молчало все царство эльфов.

– Ночная Всадница? – сказал, так ничего и не сказав, Лиэслиа.

– Да, – ответил, не отвечая, Эктиарн.