Девять

Еще не зная зачем, он вырезал статью из газеты и приклеил на стену, чуть ниже и правее фотографии жены. Карта появилась потом, когда он осознал цель — найти и убить упыря. Того самого, первого, настоящего. Мысль об этом вызревала подспудно, болезненно, как нарыв. Боль дергала, не давала покоя, а он собирал газетные вырезки, от бульварных листков до привычно-серьезных печатных изданий города. Он записывал на видео передачи местных новостей, просматривая по несколько раз те, где упоминались нападения собак. Вероятно, собак. Официальные комментарии были сдержанно немногословны и корректны. Пресс-конференции милицейских чиновников скупы. Только «желтая» пресса не скупилась на подробности, даже не удосужившись изменить имена, адреса, что в сочетании с полубредовыми, по большей части, вымыслами, походило на изощрённое издевательство. Слухи были другими…

Время уходило, ему было невыносимо знать, или хотя бы предполагать, что может быть, это начало большой беды. Тяжелые ощущения не оставляли его и во сне, наполняя сновидения тягучими кошмарами. Он, наконец, решился…

Много позже он с содроганием думал о своей первой вылазке. Как собирался, перебирая снаряжение: лопату, кирку, фонарь, веревки, неумело выструганные колья из сырой осины, нарубленной накануне, связку чеснока, склянку со святой водой, оловянный крестик на простом шнурке, который он беспрестанно наматывал на пальцы. Он укладывал всё что можно в сумку, отвлекаясь на нелепые мысли о том, что может понадобиться в первую очередь и зачем, постоянно подмечая за собой: «Я не сделаю этого. Это сумасшествие»…

Он все сделал. Проще всего было с погибшим бомжом. «Невостребованных» хоронили без затей, в безымянных номерных могилах, едва ли не за оградой муниципального кладбища, в деревянных, грубо сколоченных ящиках.

Потом он спал почти сутки. Проснулся — нет, очнулся, словно после глубокого беспамятства, на полу в собственной прихожей, в грязной одежде, от которой несло рвотой и могилой. Тяжесть всё так же лежала на сердце тяжелым гранитным надгробием. Он даже не мог утверждать, что все сделал правильно. Что это, действительно, было нужно и правильно, а не просто надругательство над телами погибших людей, осквернение могил. Сил, что бы зарыть тела у него не осталось…

Он чувствовал, что заболевает. Лихорадка трясла его неделю. Вновь тяжелые сны одолевали его в забытьи. Видения, навеянные горькими мыслями о тщете его усилий. Раз за разом они накатывали полуночным туманом, в котором тускло мерцали отраженным светом его потайного фонаря глаза бродячих собак; преследовали запахами сырой земли и разложения; оглушали пронзительным треском ломаемой гробовой доски. В снах ему казалось, что случайные бомжи или беспризорники, живущие с того, что собирали на могилках, видели его и теперь толпятся под окнами, обличительно указывая грязными, заскорузлыми от кладбищенской глины пальцами на темные окна его квартиры.

Выздоравливал долго, не отвечая на телефонные звонки, не подходя к двери. Горстями поедал таблетки, мешая антибиотики и с жаропонижающим, запивая фармацевтическую горечь затхлой водой из чайника. Он почти ничего не ел, сильно оброс, щёки ввалились, резче обозначились скулы, губы вытянулись в бесцветную нитку и только глаза ещё горели лихорадочным блеском. Решение становилось неизбежным, оно казалось ему единственным способом избавиться от помрачения и постоянных мыслей о собственной вине, следствием лютой ненависти к той проклятой силе, что подняла жену из могилы.

Он поправился, когда перестал сопротивляться.

Методичность его граничила с одержимостью, впрочем, вполне могло быть и наоборот — одержимость носила методический характер. Он перестраивал свою жизнь последовательно, по плану, подчиняя свое бытие одной единственной задаче. Равнодушно отметил свое увольнение с престижной высокооплачиваемой работы. Продал «иномарку» и обзавелся старенькой дребезжащей «Нивой». Он устроился на работу санитаром в морг судмедэкспертизы при районной больнице, рассудив, что особые случаи сумеет определить сразу же, а затем без нервов и землеройных работ, после аутопсии, без помех проделать необходимое еще до выдачи тела родственникам. Напарник, немногословный старик по фамилии Земский, ему не мешал. Жизненную философию, как казалось, Земский целиком перенял от «клиентов»: «Мне теперь уж все равно, а хлопоты ваши». Вместе они выезжали на «неопознанных», убийства, подозрения на убийства, тяжкие телесные, повлекшие за собой смерть…

Перечень необходимых действий он постоянно перебирал в уме, где бы ни был. Лучше всего думалось дома и на работе. Мёртвые молчали. К бормотанию эксперта, который подрабатывал бальзамировщиком в одном из салонов ритуальных услуг…