Девять рассказов

Возвращаясь в Les Amis Des Vieux Maitres, я стал размышлять, поначалу в привычной малодушной манере, с которой более-менее умел справляться, а затем в полнейшей панике, не объяснялось ли то, что все утро месье Ёсёто использовал меня только как переводчика, его личным отношением ко мне. Не прознал ли старый Фу Манчжу с самого начала, что у меня в числе прочих дутых достоинств и личин, имелись усы девятнадцатилетнего юнца? Мысль эта была почти невыносима. Кроме того, она медленно подтачивала мое чувство справедливости. Чтобы меня – человека, выигравшего три первых приза, ближайшего друга Пикассо (во что я и сам начинал уже верить) – использовали в качестве переводчика. Такое наказание не соответствовало преступлению. Хотя бы потому, что мои усы, пусть и жидкие, были натуральными; я их не подрисовал карандашом для грима. Спешно шагая обратно в школу, я для надежности пощупал их пальцами. Но, чем больше я думал обо всем об этом, тем быстрее шагал, пока едва не припустил рысцой, словно поминутно ожидая, что в меня со всех сторон полетят камни.

Хотя отсутствовал я всего минут сорок, супруги Ёсёто уже работали у себя за столами, когда я вошел. Они не подняли глаз и никак не дали понять, что заметили мое появление. Вспотевший и запыхавшийся, я подошел к своему столу и сел. Следующие пятнадцать-двадцать минут я просидел, как истукан, прокручивая в уме всевозможные новые байки про Пикассо, просто на случай, если месье Ёсёто вдруг встанет и направится ко мне, решив разоблачить. И он-таки встал и направился. Я тоже встал, готовый к встрече – да что там, к отражению атаки – со свежей историйкой про Пикассо наготове, но, к моему ужасу, к тому времени, как месье Ёсёто подошел ко мне, сюжет байки улетучился. Я улучил момент, чтобы выразить восхищение картиной-с-летящим-гусем, висевшей над столом мадам Ёсёто. Я расхваливал ее весьма пространно. А затем сказал, что знаю одного человека в Париже – очень состоятельного паралитика, сказал я, – который заплатит месье Ёсёто любые деньги за эту картину. Я сказал, что могу немедленно связаться с ним, если месье Ёсёто пожелает. Однако, месье Ёсёто, к счастью, сказал, что картина принадлежит его кузену, который уехал в Японию навестить родню. Затем, не успел я выразить сожаление, как он попросил меня, называя месье Домье-Смит, не буду ли я любезен исправить несколько уроков. Он подошел к своему столу, вернулся с тремя огромными пухлыми конвертами и положил их мне на стол. Затем, пока я стоял, словно оглушенный, непрестанно кивая и ощупывая пиджак на предмет карандашей для рисования, месье Ёсёто объяснил мне школьный метод преподавания (или, лучше сказать, отсутствие такового). После того, как он вернулся к своему столу, мне понадобилось несколько минут, чтобы собраться с мыслями.

Все трое студентов, порученных мне, оказались англоязычными. Первой была двадцатитрехлетняя домохозяйка из Торонто, которая писала, что взяла себе профессиональный псевдоним Бэмби Крамер, и просила, чтобы школа обращалась к ней в письмах соответственно. Всем новым студентам Les Amis Des Vieux Maitres следовало заполнить анкеты и приложить к ним свои фотокарточки. Мисс Крамер приложила глянцевую фотокарточку восемь на десять дюймов, запечатлевшую ее в купальнике без бретелек, матросской шапочке с белой уткой и браслете на лодыжке. В анкете она указала, что ее любимые художники – Рембрандт и Уолт Дисней. Она писала, что лишь надеется когда-нибудь ступить на их стезю. Образцы ее рисунков служили своеобразным дополнением к фотокарточке. Все они привлекали внимание. Один из них был незабываем. Незабываемый был выполнен кричащей акварелью с надписью, гласившей: «И прости им прегрешения их». На нем изображались трое мальчишек, удивших рыбу в непонятном водоеме, а куртка одного из них была наброшена на знак «Ловля рыбы воспрещается»! У самого высокого мальчишки, стоявшего на переднем плане, одна нога, по-видимому, страдала рахитом, а другая – слоновой болезнью; тем самым, судя по всему, мисс Крамер хотела показать, что мальчишка стоял, чуть расставив ноги.