Девять рассказов

– Знаю, – быстро ответил он и снял ногу с подоконника.

Приподняв раму, он вышвырнул сигарету на улицу. А покончив с этим, повернулся к Джинни:

– Эй, будь другом. Тут придет один малый, скажи – я буду готов через минуту, ладно? Только побреюсь, и все. Идет?

Джинни кивнула.

– Мне поторопить Селину или как? Она знает, что ты здесь?

– Да, знает, – ответила Джинни. – Я не тороплюсь, спасибо.

Брат Селины кивнул. В последний раз внимательно оглядел порез, словно прикидывая, сможет ли в таком состоянии дойти до своей комнаты.

– Почему вы его не залепите? Есть у вас пластырь или еще что-нибудь?

– Не-а. Ладно, не переживай.

– И он побрел из гостиной. Но очень скоро вернулся, неся половину сандвича.

– На, ешь, – сказал он. – Вкусно.

– Но я, правда, совсем не…

– А ну ешь, черт возьми. Не отравил же я его, и все такое.

Джинни взяла сандвич.

– Спасибо большое, – сказала она.

– С курицей, – пояснил он, стоя на Джинни и внимательно на нее глядя. – Купил вчера вечером в этой дурацкой кулинарии.

– На вид очень аппетитно.

– Ну вот и ешь.

Джинни откусила кусочек.

– Вкусно, а?

Джинни глотнула с трудом.

– Очень, – сказала она.

Селинин брат кивнул. Он рассеянно озирался, почесывая впалую грудь.

– Ладно, пожалуй, я пойду оденусь… Господи! Звонят. Так ты не робей!

И он вышел.

Оставшись одна, Джинни, не вставая с дивана, огляделась по сторонам: куда бы выбросить или спрятать сандвич? В коридоре послышались шаги, и она сунула сандвич в карман пальто.

В гостиную вошел молодой человек лет тридцати с небольшим, не очень высокий, но и не низкий. По его правильным чертам, короткой стрижке, покрою костюма и расцветке фулярового галстука нельзя было сказать сколько-нибудь определенно, кто он такой. Может, он сотрудник – или пытается попасть в сотрудники – какого-нибудь журнала. Может, участвовал в спектакле, который только что провалился в Филадельфии. А может, служит в юридической фирме.

– Привет! – дружелюбно обратился он к Джинни.

– Привет.

– Фрэнклина не видели? – Он бреется. Просил передать, чтобы вы его поджидали. Он вот-вот выйдет.

– Бреется! Боже милостивый! – молодой человек взглянул на свои часы. Потом опустился в оббитое красным шелком кресло, закинул ногу на ногу и поднес ладони к лицу. Прикрыв веки, он принялся тереть их кончиками пальцев, словно совсем обессилел или долго напрягал глаза. – Это было самое ужасное утро в моей жизни, – объявил он, отводя руки от лица. Говорил он горловым, сдавленным голосом, словно был слишком утомлен, чтобы произносить слова на обычном диафрагмальном дыхании.

– Что случилось? – спросила Джинни, разглядывая его.

– О-о, это слишком длинная история. Я никогда не докучаю людям – разве только тем, кого знаю по меньшей мере тысячу лет. – Он рассеянно и недовольно посмотрел в сторону окон. – Да, больше я уже не буду воображать, будто хоть сколько-нибудь разбираюсь в человеческой натуре. Можете передавать мои слова кому угодно.

– Да что же случилось? – снова спросила Джинни.

– О боже. Этот тип, он жил в моей квартире месяцы, месяцы и месяцы. Я о нем даже говорить не хочу… Этот писатель! – с удовлетворением произнес он, вероятно, вспомнив хемингуэевский роман, где это слово прозвучало как брань.

– А что он такого сделал?

– Откровенного говоря, я предпочел бы не вдаваться в подробности, – заявил молодой человек. Он вынул сигарету из собственной пачки, оставив без внимания прозрачный ящичек с сигаретами, и закурил от своей зажигалки. В его руках не было ни ловкости, ни чуткости, ни силы. Но каждым их движением он как бы подчеркивал, что есть в них некое особое, только им присущее изящество, и очень это непросто – делать так, чтобы оно не бросалось в глаза. – Я твердо решил даже не думать о нем. Но я просто в ярости, – сказал он. – Появляется, понимаете ли, этот гнусный типчик из Алтуны, штат Пенсильвания, или еще откуда-то из захолустья. Вид такой, будто вот-вот умрет с голоду. Я проявляю такую сердечность и порядочность – пускаю его к себе в квартиру, совершенно микроскопическую квартирку, где мне и самому повернуться негде. Знакомлю его со всеми моими друзьями. Позволяю ему заваливать всю квартиру этими ужасными рукописями, окурками, редиской и еще бог знает чем. Знакомлю его с директорами всех нью-йоркских театров. Таскаю его вонючие рубашки в прачечную и обратно. И в довершение всего… – Молодой человек внезапно умолк. – И в награду за всю мою порядочность и сердечность, – снова заговорил он, – этот тип уходит из дому часов в пять утра, даже записки не оставляет и уносит с собой решительно все, на что только смог наложить свои вонючие грязные лапы. – Он сделал паузу, чтобы затянуться, и выпустил дым изо рта тонкой свистящей струйкой. – Я не хочу даже говорить об этом. Право же, не хочу. – Он взглянул на Джинни. – У вас прелестное пальто, – сказал он, поднявшись с кресла. Подойдя к Джинни, он взялся за отворот ее пальто и потер его между пальцами. – Прелесть какая. Первый раз после войны вижу качественную верблюжью шерсть. Разрешите узнать, где вы его приобрели?

– Мама привезла мне его из Нассо[1].