Девочка и мертвецы

— А что на площади, кстати, происходит? — спросил сокольничий. — Постреливают, что ли?

— Наверно, из пушек в небо палят — праздник серости все-таки, — заявил Ионыч.

Федя вздохнул.

— Надо немедленно уходить, — повторил Ионыч.

— Надо-то надо, но как с Катенькой быть? Кажется, она серьезно заболела.

— Дети выздоравливают быстро, даже заботиться не надо, — заявил Ионыч, но сокольничий покачал головой:

— Боюсь, ты ошибаешься, Ионыч.

— Да как ты смеешь мне возражать? — закричал Ионыч. — Очумел, что ли, скотина?!

— Я… смогу… идти… — прошептала Катенька, поднимая голову. — Только… не ссорьтесь… дяденьки…

— Спи-отдыхай, лапушка, — прошептал Федя. — Не переживай попусту.

— Говорит, сможет идти. — Ионыч нахмурился. — Получается, врет?

Сокольничий покачал головой:

— Ионыч, ты, конечно, знаешь о жизни многое, а я всего лишь покойник без дальнейших перспектив, но тут ты не прав: Катеньке нужно подлечиться, а потом можно и уходить.

— А если этот федеральщик и ее в сырые застенки ФСД кинет? — возмутился Ионыч. — У него ведь по определению сердца нет! Ты, если обо мне не думаешь, то хоть о нашей девочке подумай! Прояви милосердие!

Федя подумал, вздохнул:

— В чем-то ты прав. Тогда сделаем так: закутаем Катеньку потеплее, в одеяльце, и я ее понесу. Вот только с вездеходом я тебе не помощник; сам уж как-нибудь охранника уговори отдать нам его.

— Уговорю, будь уверен, — сказал Ионыч и кинул напоследок: — А Катеньку сильно укутывать необязательно: где-то читал, что против простуды лучшее лекарство — легкий морозец.

Федя укоризненно посмотрел на Ионыча. Ионыч притворился, что не замечает взгляда сокольничего и пошел обуваться.

— А куда это ты собрался, Ионыч? — крикнул дядь Вася из соседней комнаты.

— За сигаретами сгоняю, — соврал Ионыч. Сунул голову в комнату к Феде, прошептал: — Минут через десять-пятнадцать подгоню вездеход. Готовься пока. Линяем быстро и по возможности незаметно.

Сокольничий кивнул, Ионыч ушел. Хлопнула дверь. Федя сам собрался и Катеньку стал собирать: спеленал ее как младенца, закутал в два старых одеяла, найденных в кладовке. В дверь постучались. Федя с трудом удержал руку от превращения в смертоносное щупальце и пробормотал:

— Войдите.

В комнату вошел дядь Вася. Он был мертвецки пьян и даже не заметил, что Федя одет, а кашляющая Катенька закутана в одеяла.

— А я к тебе, мил человек, — сказал и икнул.

Федя ждал.

— Ужас-то какой, — сказал дядь Вася, икая. — Уж не думал, что твой Ионыч такой. И это после героической обороны детского садика!

— Он мне всё рассказал, — заявил сокольничий угрюмо.

— Рассказал? — поразился дядь Вася. — Он же сам нас просил, чтоб никому ничего не рассказывали, даже тебе, а сам всем как на блюдечке, значит… и что же он тебе рассказал, мил человек?

Сокольничий молчал.

— Рассказал он тебе, как безвинному кошаку шею свернул? А о том, как хладнокровно девушку прирезал?

“Подлец этот дядь Вася, — подумал Федя. — Собственную вину на Ионыча перекладывает, нехристь. А так и не скажешь, порядочный с виду, — прав был Ионыч”.

— Такое вот дело, мил человек, — сказал дядь Вася, расфокусировал взгляд и рухнул на пол; тут же и захрапел, заглушая далекие выстрелы.

Федя скривился. Наклонился и порылся у дядь Васи в карманах: обнаружил кошелек и сунул себе за пазуху. С улицы посигналили. Федя высунулся в окно: Ионыч на вездеходе подъехал; вовремя подоспел. Сокольничий схватил Катеньку на руки, перешагнул дядь Васю и незамеченным покинул квартиру. Позади остались испуганные содеянным алкоголики; они продолжали пить, чтоб хоть как-то заглушить недавние воспоминания, но получалось плохо. Не пьянели и не забывали. Можно сказать, по-дурацки у них всё это вышло; вот только девушка погибла по-настоящему и сказать “по-дурацки”, значит, оскорбить ее память. Поэтому лучше ничего не скажем: промолчим.

Глава шестнадцатая

На бегу Рыбнева часто посещали философские мысли. Вот и тут вдруг начали посещать: вроде бы только что возлюбленная погибла, горевать надо, ан нет: вместо горестных мыслей так и лезут философские. Зачем они, почему?

Неясно.

“Убийство забавно выглядит на большом экране, — философски размышлял Рыбнев, как бы наблюдая себя, бегущего по улице, со стороны, — поэтому на Руси и русских планетах так популярны мериканские блокбастеры. Россиянин с любой планеты на генетическом уровне ненавидит мериканскую культуру и мериканские ценности, но мериканские блокбастеры смотрит с упоением; с не меньшим упоением, чем сами мериканцы, с которыми в космосе мы почти не пересекаемся — и слава богу”.

Рыбнев поскользнулся на заледенелом заячьем помете, каким-то образом попавшем на тротуар; упал на колено и выругался.

“Убийство забавно выглядит в детективной прозе, — думал Рыбнев, вставая с колена и отряхивая снег с брюк. — В книжке, которую купил в книжном ларечке на забытом богом полустанке. Убийство в детективной книжке завораживает, особенно если у автора в наличии имеется талант, чтоб максимально красочно описать, как убийца втыкает кухонный нож в спину жертве”.