Девочка и мертвецы

 — Совсем вкуса не чувствую, — пожаловался он. — Отмерли мои вкусовые рецепторы из-за смерти, грусть-то какая.

 — Дядя Федя, бедненький! — По Катенькиным щечкам поползли похожие на муравьишек слезы.

 — Но хоть наш Федя и стал не такой как все, — степенно продолжал Ионыч, — это не значит, что ты, Катька, имеешь право насмехаться над ним и всячески указывать на его неполноценность.

 Сокольничий грустно покивал.

 — Что вы, дяденька! — Катенька сложила ладошки ковшиком. — Разве могу я обидеть дядю Федю, пусть даже нечаянно!

 — “Фазве мафу я…” — передразнил девочку Ионыч и ударил кулаком по столу. — Не паясничай! Запоминай лучше: в присутствии Федора нельзя произносить такие слова, как “серый”, “серенький”, “серожопый”, “мертвый”, “мертвенький”, “мертвяк”, “мертвец”, “мертвожопый”…

 — Ладно тебе, Ионыч! — воскликнул сердобольный Федя. — Не будет ничего такого Катенька говорить!

 — Заткнись, мертвожопый. — Ионыч нахмурился и продолжал перечислять, загибая на руках пальцы: — Также запрещены все слова, в которых присутствует корень “сер”: например, “сероводород”, “ксерокс” и “высерок”.

 — Я таких слов и не знаю, дядя Ионыч. — Катенька потупилась.

 — Теперь-то знаешь, — заметил Ионыч, нацедил в кружку коньяку, заглянцевал сверху водочкой, кинул пару капель перцовой настойки и, перекрестясь, в один присест выдул ядерный коктейль. Собрал глаза в кучу, кое-как сфокусировался на грустном Катенькином лице. Бухнул кулаком об стол:

 — И не смей называть Федора нигером, чертовка!

 — А что это, дяденька?

 — Тебе-то какое дело? Не зови и всё тут!

 — Хорошо, дядя Ионыч, — прошептала Катенька.

 Ионыч отобрал у Феди початую бутылку пива, как жадная пиявка присосался к гладкому горлышку. Выпил до дна, утер пивную пену с губ.

Сказал с проявляющейся злостью:

 — Мы должны уважать национальную принадлежность Федора. Поняла? Пусть у него теперь рожа страшнее, чем моя молодость, а левый глаз почти сгнил — это не причина оскорблять его. Федор сделал свой осознанный выбор: стал мертвожопым. Не нам с тобой винить этого дохлого дебила, Катерина! Не нам! Хоть и хочется, конечно!

 — Ионыч, — промямлил сокольничий. — Да разве ж осознанным мой выбор был? За меня серые всё решили…

 — Не оправдывайся! — закричал Ионыч и вломил Феде в ухо так, что тот аж со стула свалился. — Это жалко выглядит, Федор… — Ионыч тупо посмотрел на стол. Увидел полную бутылку, обласкал ее мутным взглядом, плеснул в кружку — половину пролил мимо — выпил. — Какие же они все-таки сволочи…

 — Кто, Ионыч? — спросил сокольничий, залезая обратно на стул.

 — Да серые эти. И ты, тож, кстати, — Ионыч указательным и средним пальцами ткнул Феде в глаза. Сокольничий скривился, но промолчал. — Ути, гнилоглазик ты мой. Мертвечиночка! — Разозлился, шандарахнул кулаком по столу.— Поняла, Катька? Чтоб больше ни слова о серых я от тебя не слышал!

 — Так я же и не говорила…

 — А ну молчать! — Ионыч кинул в Катеньку соленым огурцом. Девочка ойкнула, схватилась за лоб. — Что ж вы все такие нетакие, — прошептал Ионыч, — относишься к вам по-хорошему, защищаешь вас, заботишься, а благодарность где? Где благодарность, я спрашиваю? — Ионыч поднялся, схватил Катеньку под мышки, поднял. Смотрел на нее с яростью, а она смотрела на Ионыча ласково и улыбалась. — Почему так? — спросил Ионыч.

 — Что, дяденька?

 — Вижу тебя, улыбку твою дурацкую, и убить хочу. Почему так, Катерина?

 Девочка молчала.

 — Что-то есть в тебе этакое, и это этакое выводит меня из себя, — пьяным голосом сказал Ионыч и рыгнул, обдавая Катеньку водочным смрадом. — Вон рядом дохлый вонючий козел, а меня из себя выводишь именно ты. Почему, Катерина? — ласково спросил Ионыч.

 — Не знаю, дяденька, — прошептала Катенька. — Я всё делаю, чтоб вам угодить, стараюсь, честное слово. Не знаю, почему вы недовольны, но обещаю, — ее глазенки засверкали, словно росинки на изумрудном лугу, — обещаю, что буду стараться еще лучше! Я так хочу, чтоб вы стали счастливы после всех тех бед, что с вами случились, дяденьки! И я попытаюсь изо всех сил, — она закрыла глаза и прошептала: — Я сделаю вас счастливее!

 Ионыча передернуло. Он поставил Катеньку на пол, замахнулся кулаком:

 — Ах ты, бл… — и покатился по полу. Опрокинул табуретку и замер между треснутыми ножками, выпучив глазищи на сокольничего. Федя потирал зардевшее щупальце и виновато глядел в сторону.

 — Ты че? — просипел Ионыч.

 — Ты это… — Сокольничий почесал щупальцем гниющий глаз. — Не матерись при ребенке, хорошо, Ионыч? Это единственное, что я не переношу: когда при ребенке матерятся.

 Ионыч молчал. Катенька вдруг заревела — по-детски, навзрыд:

 — Дяденька, что же вы… зачем? Из-за меня, да? Из-за меня? Христом богом молю, не деритесь больше, уж лучше меня отлупите! Вы ведь друзья, столько вместе пережили, а тут… из-за мелочи ведь! Сущей мелочи! Дяди! Дяденьки! Как же так?!

 Ионыч молча смотрел на Федю. Сокольничий виновато глядел в сторону.

 Ионыч пробормотал, вставая:

— Радио, что ли, включу.

Подошел.

Включил.

Радиоведущий К’оля бодро напомнил: