Девочка и мертвецы

 Они пришли к тайному месту в глубине леса, разобрали сырой валежник, закрывающий вход в брошенную берлогу, забрались внутрь. Внутри было тепло, сухо и очень тихо. На полу лежала мягкая солома. Катя достала фонарик и подвесила на крючок-веточку под потолок. Они уселись на корточки вокруг светлого пятнышка на полу. Девушка достала книгу.

 — Помнишь, где мы остановились?

 — Д… да…

 — Погоди, тут закладка. А, вот…

 Катя откашлялась и стала читать; читала медленно, почти по слогам — по-другому не умела.

 “Небо здесь чистое, голубое с проседью, под ногами — нежная зеленая травка, а на березках — рдяные ягодки. Филат Сергеич взял ягодку, кинул в рот: сладкая-пресладкая. В груди Филата поднялась теплая волна. Всё здесь было родное: и поле золотистых колосьев, и березовая рощица у дороги, и добротные бревенчатые дома у прозрачного озерца: то была его родина, планета Земля.

 Пушистый зайчик смело подбежал к ногам Филата, принюхался.

 — Зайчик ты мой, родненький! — Филат Сергеич добродушно улыбнулся, наклонился и погладил зайчика по маленькой пушистой голове. — Ты ведь тоже часть Земли, часть моей чудесной матери-родины.

 Зайчик каркнул, расправил крылышки и взлетел. Филат Сергеич, загородив лицо ладонью от ласкового синего солнышка, с доброй улыбкой наблюдал за полетом зайчика; зайчик был молоденький, неумелый, часто проваливался в воздушные ямы, но было видно, что он очень старается.

 — Постараюсь и я ради родины, — сказал Филат Сергеич, затягивая пояс потуже и закатывая рукава. — Не бездельничать я сюды прилетел в конце-то концов!”

 — Здорово, правда, Маричек? — Катя аккуратно положила книжку на колени. — Земля — такая чудесная планета. Как бы я хотела хоть одним глазком взглянуть на земные чудеса!

 Марик коснулся пальцем Катиной руки, дрогнувшим голосом признался:

 — Я очень забыл слово тебя, Ка… Катя! Я очень забыл слово тебя!

 Катя обняла книгу, мечтательным взором окинула берлогу:

 — На Земле живут такие хорошие, добрые люди! С каким бы удовольствием я работала там, с каким бы удовольствием отдыхала, лежа на зеленой травке, глядя в голубое с проседью небо, любуясь полетом неумелых зайчиков! Ах, Маричек, как я мечтаю полететь на Землю!

 Мальчик подвинулся к Кате, взял за руку. Потянулся к ее лицу, коснулся серыми высохшими губами ее бледных губ. Катя вздрогнула — в нос шибануло плотной, почти осязаемой вонью, — но не отстранилась. Марик отодвинулся и пытливо посмотрел на девочку. По Катиным щекам тянулись слезы, оставляли в грязи прямые дорожки.

 — П… п-прости, — с трудом сказал Марик.

 — Ты меня прости, Маричек, — прошептала Катя. — Прости меня, родной мой. Дура я, идиотка. Из-за меня ты понавыдумывал себе…

 Марика словно кнутом перетянули. Мертвяк ухмыльнулся, поднялся и пополз прочь, подволакивая ногу, — быстро, как мог, очень уверенно.

 — Маричек, ты куда?

 Мальчишка выполз из берлоги, поднялся и поковылял прочь.

 — Марик! — Катя вылезла из берлоги. Побежала, уронила книгу, остановилась, чтоб поднять ее, снова побежала, споткнулась о выползший из земли корень, растянулась на холодной земле и закричала отчаянно, умоляюще:

 — Марик, остановись!

 Мальчик обернулся. Вздрогнул, увидев плачущую Катю; с серого лица мгновенно сползла дикая ухмылка.

 — Что же ты, блин… — прошептал.

Подковылял к девушке, помог подняться. Та избегала смотреть на него; хлопала ладошками Марика по груди и шептала:

 — Ну куда ты? Куда? Ты ведь друг мой единственный, как я без тебя? Как?

 — Не знаю… как. Просто… наверное.

 — Не просто! Совсем не просто! Как ты не поймешь, что ты теперь — я, ты — моя половинка, друг мой любезный!

 — Ты очень хочешь на… Землю?

 Катя подняла голову. Глаза ее сверкали ярче медвежьих звезд в ночь летнего новолуния:

 — Очень хочу, Маричек! Если есть на свете мечта, ради которой жизнь не жалко отдать, то вот это она самая и есть!

 — Если ты разрешишь мне убить твоих… опекунов, то ты будешь свободна. Я… заб… я отведу тебя в Толстой-сити, где… где… космодром! — Марик говорил горячо, страстно. Схватил Катю за руку. — Позволь мне освободить тебя, Катя!

 Девочка закрыла глаза, отвернулась.

 — Что ты такое говоришь, Маричек… — прошептала она. — Они мне как родители, заботятся обо мне, холят и лелеют. Дядя Ионыч столько пережил, чтоб…

 — Д-да ничего он не забыл слово! — Марик от волнения заговорил быстро. — Он забыл слово! Такие люди, как он, достойны только забыл слово! Он… да что же ты, Катя… как же ты так его… за… защищаешь. Зачем? — Марик закрыл пятерней глаза. — Мне-то уже жизни не будет, не жив я и не мертв, а тебе, Катя, жить еще и жить… Не хочу, чтоб с этими забыл слово жизнь свою закончила!

 Катя влепила ему пощечину. Марик провел пальцами по щеке, улыбнулся:

 — Прости, Катя, я не чувствую боли.

 — Марик, пожалуйста, не говори про моих опекунов гадости, — ровным голосом попросила Катя. — Как ты можешь так запросто судить людей?

 — Они ведь м-меня убили. — Голос Марика дрогнул. Мальчик опустил руки. — Я ведь живой был. Хотел забыл слово. Хотел в городе жить, космонавтом хотел стать. Много чего хотел. А ты говоришь — не суди. Как можно не судить — таких?