Девочка и мертвецы

 Ионыч подошел к окну, широко распахнул его, полной грудью вдохнул прохладный пряный воздух.

 — Красота какая! — Ионыч истово перекрестился. — Люблю я Россию-матушку, поля ее бескрайние снежные, леса синие да красные колючие, грибочки резвые вкусные, даже мертвецов твоих люблю, родина моя! — Ионыч повернул голову, подмигнул тарелке. — Вот она, родина наша! — Он задумался. — А ты ведь не зря именно тут упала, верно? Только Россия широкой своей душой могла принять чужеродный разумный организм, заточенный в металлический плен! Только мне, простому русскому мужику довериться ты могла!

 Из тарелки не доносилось ни звука.

 — Хоть бы пискнула для разнообразия, — зло бросил Ионыч и резко захлопнул окно — аж стекло задребезжало. — Чего я о тебе забочусь-то, о бездушном куске металла? Мало мне мертвожопого и лоботряски на шее? — Ионыч ударил кулаком по столу рядом с тарелкой. Отдышался, опасливо посмотрел на аппарат.— Ты это, не обижайся. Тебя обидеть не собирался, зачем мне? — Ионыч смущенно засмеялся. — Ты ведь, родная, от всяческих бед меня защищаешь, удачу приносишь, да? — Ионыч грохнул кулаком по столу. — Отвечай быстро! — Замер, хихикнул: — Шуткую я! Шуткую! Не обращай внимания…

 — Дядя Ионыч...

 Ионыч повернул голову. В дверном проеме нарисовалась Катя в красном платочке, с лукошком полным грибов.

 — Вот, — Катя протянула лукошко Ионычу. — Глядите, сколько насобирала, дядя Ионыч!

 Ионыч утер пот со лба, подошел к девочке, взял лукошко и взвесил в руке.

 — А чего долго так? — спросил.

 — В подлеске все грибочки подерганы уже, пришлось в чащобу углубляться.

 — Смотри у меня, — неопределенно бросил Ионыч и пихнул лукошко Кате в руки.

 — Мне их пожарить? — спросила Катя. — Или бульончику сварить?

 — А грибочки в подлеске не подерганы, — сказал вдруг Ионыч. — Тут другое. Кто-то спугнул их, вот и ушли они в самую глубь леса. Катька, как думаешь?

 Девушка вздрогнула, прижала лукошко к груди:

 — Н-не знаю, дяденька.

 — Зверь появился в нашем лесу, — заявил Ионыч. — Я давно подозревал. Какие-то странные голоса да звуки из подлеска в последнее время доносятся. Что бы это могло быть? Зверь, другого объяснения не вижу!

 — Да откуда зверю взяться, дядя Ионыч? Сроду в лесу никаких опасных зверей не было…

 — Взрослым-то не перечь, вертихвостка! — рявкнул Ионыч, замахиваясь. Катя зажмурилась. Ионыч поскреб макушку заскорузлыми пальцами и продолжил спокойнее: — Не было, а вот появился. Надо будет в подлеске капканы расставить: авось, попадется. Завтра бы и заняться, да мне на целый день в Лермонтовку надо, по хозяйственным делам. Придется тебе, Катька, с капканами управляться.

 — Дядя Ионыч, я не умею!

 — “Не умею-не умею, дура я, тупая дура”, — поддразнил Ионыч. — Научим! И не стой тут, глаза не мусоль. Займись жаркой грибов: хватит тунеядничать.

 Катя развернулась и побежала. Ионыч с подозрением посмотрел ей вслед.

 Пробормотал:

 — Знает что-то вертихвостка. Знает, но скрывает. Но ничего-ничего: правда, она рано или поздно наружу полезет; как гной из чиряка полезет правда эта…

 

Глава седьмая

 Рыбнев понял, что настала пора просыпаться, и проснулся.

 Как понял? Черт его знает.

 Бездна подсказала.

 Тело после стольких месяцев обездвиженности было как чужое, и Рыбнев сразу взялся за тренировки; увещевавших его не перенапрягаться доктора и сестричку вообще не слушал. На седьмой день к Рыбневу явился приятный молодой человек в гражданской форме, с красной папочкой под мышкой. От молодого человека пахло дорогим одеколоном и крепким хранцузским табаком. Рыбнев сразу понял, что к чему. Поздоровались вежливо, но сухо. Молодой человек представился:

 — Первоцвет Любимович. — Уселся на стул рядом с кроватью Рыбнева. Выпрямился, строго выдерживая осанку. Рыбнев развалился на кровати, изображая нахального больного, и сказал:

 — Рыбнев.

 — Я знаю, — кротко ответил Первоцвет и открыл папочку. — Два года в летаргической некрокоме, говорите?

 — Вам виднее, — заметил Рыбнев. — Доктор уверяет, что даже немногим дольше.

 — А выглядите вполне здоровым.

 — Вы говорите таким тоном, будто это плохо.

 — Это подозрительно.

 — Вы считаете, что кому я имитировал? — Рыбнев усмехнулся.

 — Слово “кома” напоминает мне о дешевых мексиканских серьялах, которые так любила смотреть моя покойная мамочка, — заявил Первоцвет Любимович.

 — В тех мексиканских серьялах героев калечила гигантская некромасса?

 — Только в некоторых из них. — Первоцвет Любимович улыбнулся. — Обычно некромасса принимала вид смазливого смуглого мужичка с жидкими усишками.

 Рыбнев засмеялся.

 Первоцвет Любимович пожевал губами:

 — Позвольте задать вам несколько незначительных вопросов. Надо кое-что уточнить.

 — Вы из ФСД? — спросил Рыбнев.

 — Да. — Первоцвет Любимович кивнул. — Удостоверение показать?

 — Нет, спасибо. Можно я вам для начала один вопрос задам, Первоцвет Любимович? Насчет Рикошета Палыча…

 — Он погиб во время резни в Пушкино, — сказал Первоцвет. — Невосполнимая потеря для нашей службы.

 Рыбнев вздохнул.

 Первоцвет Любимович провел пальцем внутри папки: