В конце концов я исчерпала свою новизну и оказалась посвящена в женские сплетни – слухи о смешанной сербо-хорватской семье, жившей напротив по этой же улице, которая как-то исчезла в ночи, или о дочери соседки, в свои пятнадцать уже забеременевшей.
Воздушные силы ЮНА обрушились на деревню еще в самом начале войны, в ходе миссии по прокладыванию сербского пути к морю. Позже власть захватила группка мятежных четников – кое-кто был сам из местных, деревенских. Четники поочередно делали обходы этой деревни и нескольких других вдоль того же шоссе, перехватывая гуманитарную помощь и военные припасы для хорватской армии, и закреплялись в поселках, делая их перевалочными пунктами для собственного конвоя. Они решили нас не убивать, по крайне мере не всех, чтобы не лишиться продовольственной помощи от ООН и стран НАТО.
Когда четники входили в город, они занимали центральную сельскую школу как штаб-квартиру, плотно захлопывая жалюзи скручивающим движением тросов. По женским крикам изнутри все понимали, что там происходит.
– Теперь ты выносишь для сербов малютку-солдата, – приговаривали они, насилуя соседскую девушку. Когда она зашла к нам одолжить муку, я вытаращилась на засаленную коричневую рубаху, натянутую до предела на растущем животе.
Впервые я вышла из дома, когда взорвались курицы. В то время ЮНА бомбила деревню нерегулярно, как будто по чистой случайности. Поначалу подорвавшаяся бомба наносила предсказуемый урон – раскуроченные здания, побитое стекло, – но настоящая опасность поджидала в оседавшей дымке. Из падавших бомб дождем высыпались крошечные металлические шарики. Во внешнем мире их называли кассетными боеприпасами. Мы звали их
По большей части вся деревня выстроилась вдоль одной улочки, и дома по стилю и размеру были на одно лицо. Фасад в тех горах главным образом составляли торчавшие шлакобетонные блоки, словно говорившие: «Мы выстроены крепко и на века». Но серый кирпич производил впечатление незавершенности и вместо этого бормотал: «Мы бедны». А теперь эти дома, выщербленные осколками снарядов, смотрелись еще более ужасающе. А за ними неравными участками раскинулась по долине пахотная земля – пестрый коллаж из зеленых и коричневых заплаток, подпаленных полей пшеницы и кукурузы. На кольцевой развязке стояла та самая школа, которую захватили четники, и католическая церковь, которую они не тронули, скорей всего, в силу отсутствия целой стены. Там же находились почта и рынок, только их уже никто не использовал – по крайней мере, по назначению. Армированный грузовик ООН завозил муку, сухое молоко и растительное масло (никто не мог с уверенностью сказать, видел ли он когда-нибудь в лицо самих миротворцев), и в зависимости от недели – приезжали четники или нет – мы либо получали еду, либо нет.
В укрытии, увидев жителей деревни всех скопом, я заметила, что они, как на подбор, одеты в разные оттенки оливкового. А они с не меньшим интересом воззрились на мою кровавую футболку. Кто-то носил униформу с печатным текстом на венгерском, остатки прошлых революционных десятилетий, но в основном все были одеты в первые попавшиеся оттенки зеленого. Потом, когда мы вернулись домой, Дренка выделила мне самый крохотный зеленый наряд – футболку и мешковатые штаны с заплаткой на коленке, из которых ее сын уже вырос.
– Раз уж ты теперь выходишь из дома, – сказала она. Я неохотно сдала ей свои вещи на стирку. Хотела было сказать, чтобы она их не выкидывала. Но Дренка, видимо, меня и так поняла или же просто не хотела, чтобы добро зря пропадало, так что выкидывать мои вещи не стала.