Девочка, не умевшая ненавидеть. Мое детство в лагере смерти Освенцим

Очень скоро мое тело покрылось мелкими гнойничками. Когда Менгеле вызывал меня к себе, то производил на мне опыты с переливанием крови. Меня окружали другие дети, и на их телах зачастую появлялись следы такого жестокого насилия, что становилось ясно: жить им осталось недолго. Когда меня приносили обратно в барак, я иногда была без сознания. Чтобы полностью прийти в себя, мне требовалось несколько дней. Если по прибытии в Биркенау то, что я выглядела старше своих лет, меня спасло, то теперь это мое качество становилось оружием обоюдоострым. А что, если я выглядела более здоровой и крепкой, чем остальные дети, почему бы Менгеле не забирать меня, когда вздумается, и не творить со мной, что вздумается? Ничего хорошего в этом не было. Менгеле, человек без совести и без жалости, хладнокровно и методично преследовал только свои цели.

Мама хотела, чтобы я научилась становиться невидимкой, но знала, что это невозможно. Она разговаривала со мной на нашем родном языке, но была бы рада, если бы я хоть немножко научилась говорить и понимать по-немецки. Она говорила мне: «Если знаешь язык врага, то у тебя больше оружия, чтобы защитить себя и понять, как поступать в любой ситуации». Временами она понимала, что я вот-вот сломаюсь. Рядом с ней я могла дать себе волю и разреветься. И тогда она принималась ласково гладить меня по голове и уговаривала не киснуть. В любой момент могла прийти надзирательница и пустить в ход палку. Я верила маме и быстро переставала хныкать.

Удивительно, какой невероятной силой могут обладать дети, попавшие в трудную ситуацию. Со мной в бараке Менгеля жило много таких. Но никто не смог бы сказать, что они способны отыскать внутри себя энергию, необходимую, чтобы выжить. Однако большая часть этих детей все-таки выживала. На самом деле, жизнь вынуждала нас поступать так, словно мы были взрослыми в детском обличье. У нас отняли детство. Но мы достаточно быстро изобрели некую военную хитрость, чтобы остаться в живых. Как и у животных, у человека есть врожденный инстинкт выживания. И если верно, что мы не помогали друг другу, то не менее верно и другое: мы не стремились стать выше других, кем-то командовать, кого-то себе подчинять. Каждый был сам по себе. Это простейшее из правил жизни в лагере. Абсурдность всего, что с нами происходило, вынудила нас превратиться в одноклеточные существа, в крошечные создания, изолированные от всего на свете в своем кошмарном мире. Когда в бараке появлялся Менгеле и мы старались спрятаться, срабатывал закон самого быстрого. Кто был проворнее других, тот находил себе убежище получше. Остальные оставались на местах. Все стремились вскочить и исчезнуть первыми. Нами руководили не злоба или равнодушие. Просто невероятная жестокость лагерной жизни делала нас такими. Mors tua vita mea. Твоя смерть – моя жизнь. Старинное средневековое изречение все еще действовало в середине двадцатого века.

Лаборатории «Ангела смерти», как его потом назовут, располагались рядом с печами крематория. Менгеле и его бригада, все тоже врачи, имен которых я не помню, вершили свои дела с улыбкой на губах, а в нескольких шагах от них горела в жарких печах плоть ни в чем не повинных людей. Если какой-нибудь ребенок не выдерживал и умирал, его бросали в печь, причем бросали без тени жалости. Всех детей, проходивших через лабораторию, аккуратно брали на учет. В этих списках Института гигиены СС есть и мой номер, и номера множества других детей…

Кроме переливания крови, на мне испытывали инъекции различных ядов. Менгеле желал посмотреть, как я на них буду реагировать. Рядом со мной лежали трупы детей, которые не вынесли инъекций. Когда день за днем живешь в кошмаре, он постепенно становится нормой. Тогда я еще слишком мало пожила на свете, чтобы отдавать себе отчет, где должна быть норма. Слишком коротко было время, прожитое в Белоруссии, чтобы не воспринимать как норму дни, проведенные в Биркенау. Конечно, белорусские леса были для меня светом, настоящим светом. Но тьма Биркенау оказалась так глубока, что этот свет словно кто-то на время выключил.

Нормальным очень быстро оказалось и постоянное жжение в глазах. В лаборатории у Менгеле я сразу засыпала, а когда приходила в себя, то ничего не помнила. В этот момент мое тело начинало рассказывать мне, что происходило в лаборатории. После маленьких язвочек от переливания крови и вколотых ядов именно жжение в глазах давало мне понять, что со мной делали. Менгеле был помешан на глазах. Это было его излюбленное место деятельности. Он вкалывал мне в глаза какую-то жидкость и смотрел, что из этого получится. В последующие дни глаза у меня горели и часто поднималась температура.