Девочка, не умевшая ненавидеть. Мое детство в лагере смерти Освенцим

И доктор Менгеле больше не появлялся и не отбирал нас для опытов. Исчез, словно сквозь землю провалился. Ни о нем, ни о его экспериментах, ни о лаборатории, пахнущей смертью и кровью, не было никаких известий. И он никого за нами не присылал. Последнюю пару близнецов увели несколько недель назад, и они не вернулись. В лагере говорили, что их убили, тела, после изнурительных экспериментов с инъекциями, были вскрыты и расчленены, а внутренние органы изъяты. Эти «трофеи» отправили в Берлин, в Институт расовой биологии, чтобы определить главное отличие крови арийцев от крови евреев. Они называли это расовым отличием. Нам, находившимся в одном бараке с евреями, это отличие было абсолютно непонятно. Мы все так же качались взад-вперед на своих нарах. Мы очень устали, нас истощили месяцы, проведенные в лагере, среди боли и смерти. Мы вошли в стадию отупения и безразличия ко всему. Если бы кого-нибудь из нас снова вызвали для экспериментов, мы бы пошли куда угодно, без малейшего сопротивления.

Огромная усталость открывает дорогу немыслимому отчаянию и покорности судьбе. Мы видели тех взрослых, кто решил со всем этим покончить раз и навсегда. Одни бросались на колючую проволоку ограды, которая была под током, и мгновенно умирали. Другие не реагировали на «стой!» часовых, и те их расстреливали. Они просто хотели покончить со всем этим и умереть. Больше ничего.

Немцы становились все злее. Они так произносили свои приказы, что их никто не мог понять. Похоже, они специально искажали слова и орали на нас, чтобы поиздеваться над нашим недоумением. Кто не понимал их приказаний, тут же был наказан. Да каких приказаний? Что им было нужно от нас? Мы могли только догадываться, строить предположения. Что бы мы ни делали, все было не так. Палочные удары сыпались на нас без всяких причин. Те, кого не забивали насмерть, считали себя счастливчиками.

Гонг, оповещавший подъем, звонил ровно в четыре утра, несмотря на темноту и холод. С руганью и тумаками нас поднимали с нар и выгоняли в общие туалеты. Все нужды мы были обязаны справлять очень быстро. Завтрак, если это можно назвать завтраком, получали только те, кто успел первым добежать до кухни. Суп из репы, то есть просто вода, где плавали куски репы. И это все. Потом мы снова погружались в небытие, до самой вечерней поверки.

В нашем бараке наступала ночь. Надзирательница приказывала спать. Малейший шум запрещался, она требовала полной тишины. Когда она уходила, барак погружался в темноту. Вдалеке слышались пушечные выстрелы. Эта музыка стала для наших ушей единственной колыбельной. «Бум, бум», слышалось в холоде ночи. Кто знает, что происходило там, снаружи. Кто знает, за кем будет победа и что принесет канонада: жизнь или смерть.

Никому и в голову не приходило выйти на улицу. Территорию все еще патрулировали эсэсовцы. Выйти означало верную смерть. За эти месяцы мы навидались казней без суда и следствия. Людей уничтожали по пустячным причинам. В одну из ночей несколько заключенных пытались бежать. Насколько известно, никому из них побег не удался. Получалось, что все эти смерти были бессмысленны, вот в чем ужас. Смерть каждый день маячила у нас перед глазами. Некоторые из детей помнили, как их матерей расстреляли прямо у них на глазах. Та же участь постигла привезенных в Биркенау беременных женщин. Для них все кончилось очень быстро. Их расстреляли сразу же, на глазах у всех. Одних новорожденных сразу казнили, оторвав от груди матерей, едва их выносили из вагонов. Других убивали, а потом бросали в печи крематория. Эсэсовцы убивали, не раздумывая. Убивали без сожаления. Убивали, потому что им была дана установка убивать. Мир перевернулся. Зло стало нормой. Добро не имело прав на существование. Я помню, что жестокие казни теперь составляли неотъемлемую часть нашей жизни.

С нар в нашем бараке стало доноситься тихое бормотание. Одни отваживались вполголоса разговаривать, другие тихонько постанывали. Погибших за эти месяцы сменили вновь прибывшие узники. В Биркенау путь от жизни к смерти был короткий. Безжалостная карусель никому не делала поблажек.

В один из дней стены и стекла в бараке задрожали. Совсем близко раздались два взрыва, потом канонада по-прежнему отдалилась. Но раскатистая стрельба будоражила всех. Эта партитура выстрелов стала фоном последних недель, и она предвещала конец Биркенау.

В барак, громко стуча каблуками, влетела одна из эсэсовок, на всякий случай держа кнут наготове. Надзирательница застыла, подобострастно вытянувшись. И тут раздалась команда: «Все наружу! Всем немедленно выйти из барака!»

Зачем? Что случилось? Что они хотят с нами сделать, растерянно спрашивали себя мои товарищи по бараку. Мы уже почти заснули. А теперь должны встать и идти на улицу, и никто нам ничего не объяснял.

– Эвакуация! – крикнула надзирательница. – Выходите быстро! В колонну становись!