Девочка, не умевшая ненавидеть. Мое детство в лагере смерти Освенцим

Однако признаки грядущего разорения замечали и раньше, словно судьба Освенцима непостижимым образом была предначертана. Как и многие польские города, Освенцим постоянно подвергался вторжениям. Самым крупным было вторжение шведов в 1665 году. Прошло несколько десятилетий, и в город пришла чума. Потом был большой пожар. После этих бед Освенцим двести лет не мог прийти в себя. Он так и остался в подвешенном состоянии в самом сердце Европы, в ожидании лучших времен.

Лучшие времена пришли в середине XIX века. Освенцим стал важным железнодорожным узлом на линии Краков – Вена. С приходом современной аппаратуры оживилась работа кожевенного завода, объединения заводов машинного оборудования и автотранспорта Прага – Освенцим, производство водки и ликеров Якуба Хаберфельда, фабрики удобрений и рыбных консервов «Острига» и «Атлантик» и завода сельскохозяйственных машин Потенга-Освенцим. Но тут же начались стихийные бедствия: на город обрушились наводнения и пожары. В 1863 году огонь уничтожил две трети города: кроме жилых домов сгорела колокольня приходской церкви, две синагоги, муниципалитет и дешевая больница для бедняков.

В XX веке, после аннексии Польши Третьим рейхом, Освенцим, как и вся страна, оказался под властью Гитлера и его заправил. Его выбрали как территорию для строительства фабрики смерти, одного из лагерей уничтожения, столь желанного для нацистов. Это был не просто лагерь, это был Аушвиц, снискавший себе славу самого страшного и жестокого места.

Мои приемные родители, Рыдзиковские, жили на окраине города. После оккупации их земли экспроприировали без всяких объяснений. Немцы решили поставить на этом месте главный вход в лагерь Биркенау и пристроить к нему смотровую вышку.

Рыдзиковские были не единственные, у кого отняли землю и дом. Многие семьи были вынуждены искать себе хоть какое-нибудь жилье. Из разрушенных домов нацисты построили лагерные бараки. Кирпич пошел на стены, а мебель – на дверные и оконные проемы.

От старинного имения Рыдзиковских почти ничего не осталось. Их новым домом стала квартира в одном из маленьких градостроительных районов Освенцима. Немцы потребовали, чтобы они жили в этом районе. Вечером, когда я вошла в дом, мне все было интересно, но привыкнуть сразу я не могла. Не получалось в один миг перенестись с грязных нар детского барака на чистую постель с белыми простынями и мягкой подушкой…

Перед сном меня усадили в тазик с теплой водой и мылом. Ну, скажем так, попытались усадить. Меня хотели вымыть. Но я к таким процедурам не привыкла. Я начала брыкаться, пыталась убежать, и удержать меня было невозможно. Весь пол в комнате был забрызган водой. В доме Рыдзиковских случилось землетрясение. Пришлось позвать на помощь пожилую соседку, и общими усилиями они попытались удержать меня на месте. Я почувствовала, что меня крепко держат за руки. В общем, кое-как меня удалось вымыть. Потом меня вытерли широким белым полотном и уложили спать. Но я все не могла успокоиться. Обе женщины уселись по сторонам от моей кровати, видимо, решив, что я быстро засну. Когда же они поняли, что сна у меня ни в одном глазу, то принялись меня уговаривать. Из всего, что они говорили, я не поняла ни слова. Глаза мои бегали по комнате, расширенные зрачки, как светлячки летней ночью, то вспыхивали в полумраке, то гасли.

Прошли несколько часов, а мне все было никак не заснуть. Только на рассвете, совсем измученная, я провалилась в глубокий, но беспокойный сон. Так прошла моя первая ночь в нормальном доме. Первая ночь после белорусских лесов и бараков Биркенау. Первая ночь у Рыдзиковских.

Женщину, забравшую меня из лагеря, я называла «пани Бронислава». Ни мамой, ни просто по имени, Брониславой, я ее назвать не могла. Но она об этом и не просила, по крайней мере, тогда. Я узнала, что она замужем, но ее муж Рышард все еще находится в лагере в центре Третьего рейха. Его, как и многих поляков, забрали и увезли в Германию на принудительные работы. Пани Бронислава мало о нем говорила, она вообще была немногословна, даже с матерью едва перекидывалась парой слов. Со мной она старалась быть мягкой и доброй. Но иногда в ней проскальзывало что-то очень жесткое. На ней словно был панцирь, который делал ее непроницаемой. Потом я пойму, что с ней происходило. А тогда я видела перед собой властолюбивую женщину, которая силится быть тем, чем ей от природы быть не дано: мамой.

Она говорила со мной по-польски, и я довольно быстро выучила этот язык. В лагере было много евреев из Польши. Я легко понимала, о чем они шепчутся. Поэтому первые слова, услышанные от госпожи, были мне не так уж и незнакомы: «а теперь спи»; «ешь»; «не бегай»; «успокойся». Конечно, ее указания звучали не так грубо, как приказы немцев в лагере, но все-таки очень авторитарно. Но я ее слушалась. Мама научила меня: «Если хочешь выжить, скройся, стань невидимкой. Молчи и ни на что не реагируй. Делай, что тебе говорят, и тогда не будет проблем».