Девочка, не умевшая ненавидеть. Мое детство в лагере смерти Освенцим

Я довольно быстро приспособилась и молча исполняла все указания этой женщины. И держала удар, даже когда ее упреки были невыносимы. Часто, чтобы добиться от меня послушания, она угрожала отправить меня обратно в лагерь: «Хочешь туда вернуться? Мало тебе было палок, которыми тебя лупили немцы?» В таких случаях я ничего не отвечала и никак не реагировала. Но и страха никакого не ощущала. Я ее не боялась. И лагеря тоже. Мне сказали, что там уже никого нет. Так чего ж бояться?

Должна сказать, что после того, что я видела в Биркенау, я уже ничего не боялась. Теперь моя жизнь пошла под гору. А в глубине души, особенно по ночам, теплилась острая тоска: мама, где ты? Мама, вернись и забери меня! Я вполголоса повторяла эти слова, глядя в окно моей комнаты на небо, на звезды и луну. Как знать, может, мама тоже на них смотрит? Я никогда тебя не забуду, мама. И никогда не забуду, кто я. Я Людмила, твоя маленькая Люда.

Наутро после моего прибытия я проснулась совершенно разбитой. Мне удалось поспать, но отдохнуть не удалось. Я сразу не поняла, где нахожусь, но потом сориентировалась: опустевший лагерь, женщина в черной шубке, вот она машет мне, чтобы я шла за ней по заледеневшей тропинке, там холодно, а здесь тепло, мягкая постель… И я вдруг быстро спрыгнула с этой постели, словно мне опять надо было на утреннюю поверку, и, кажется, что-то уронила.

Пани Бронислава услышала, что я проснулась, и вошла в комнату. Я даже спрятаться не успела. А она позвала меня на кухню. Передо мной поставили дымящуюся миску с теплым супом. Что это за суп, я не знала, но запах от него шел опьяняющий. Я начала его пить сначала маленькими глотками, потом большими и жадными. Ко мне вернулся голод, который постоянно мучил меня в лагере. А тут желудок вдруг насытился. Обе женщины, пани Бронислава и ее мать, наблюдали за мной, отойдя на несколько шагов, и удовлетворенно переглядывались. Я вела себя почти хорошо, начала довольно быстро привыкать и, слава богу, поела. Ну, по крайней мере, они так подумали.

Иллюзия, однако, была недолгой. Через несколько часов мой живот скрутила сильная боль, поднялась температура. Я еле держалась на ногах, сильно побледнела, пульс замедлился.

Пани Брониславу это потрясло. Она решила, что я умираю. Пулей вылетев из дома, она помчалась к местному врачу и стала умолять его прийти.

Когда они пришли, я уже была почти в коме. У меня оказался серьезный кишечный спазм, который мог привести даже к летальному исходу. Не знаю как, но им все-таки удалось сбить мне температуру. Через несколько часов мне стало гораздо лучше.

– Ей пока нельзя есть обыкновенную пищу, – сказал доктор. – К еде ей придется привыкать заново, понемножку. А пока давайте ей только козье молоко.

За козьим молоком надо было ходить довольно далеко. И каждый день мы с пани Брониславой отправлялись пешком к дому, где обитала женщина, державшая коз. Козы мне очень понравились. Они были спокойные и добродушные и даже давали себя погладить. А вот чего я просто не выносила, так это запаха козьего молока. Но удивительное дело, несмотря на то что каждый раз меня чуть не рвало, когда я его пила, потом все проходило, и день ото дня мне становилось лучше. Каждый раз мне давали большую пол-литровую кружку молока, и я всегда надеялась, что там больше пены, а молока совсем немного. Но пани Бронислава была начеку. Увидев обильную пену в кружке, она приказывала хозяйке: долейте еще немного. А иногда молоко становилось таким противным, что пить его было просто невозможно. Это пани Бронислава добавляла в него какие-то травы, которые она считала лечебными. Не знаю, что это были за травы. Молоко от них горчило, но я стойко его выпивала. Противиться было нельзя.

Лагерь оставил на мне много шрамов. У меня развился туберкулез и появились проблемы с кровообращением в ногах и руках. Время от времени травмы давали о себе знать. И татуировка на руке иногда начинала гореть. Я ее инстинктивно прятала от посторонних глаз. Но я хорошо знала, что и пани Бронислава, и ее мать были в курсе и понимали, что она означает. Но никогда и ничего мне не говорили. Словно лагерь и все, что там происходило, подлежали сдаче в архив за ненадобностью, за исключением тех случаев, когда об этом вспоминали в воспитательных целях, чтобы я хорошо себя вела. Но лагерную тьму и ту боль, которую она вызывала, надо было устранить.