Девочка с Патриарших

Баба с мужиком дожевывали к этому времени ужин, допивали самогонку из железных кружек и начинали друг друга дубасить. Мужик с голой цыплячьей грудью, подбритыми висками и заплывшими от хмеля и похоти глазами бил мощным кулаком по столу в унисон какому-то внутреннему ритму так, что звенела и сыпалась со стола посуда. Баба мигом бросала свой ужин и начинала, истошно крича, метаться по комнате. Видимо, это был знак к началу их обычного ритуала, свидетелем которого пацан бывал не раз. В определенный момент мужик хватал тетку за волосы или за руку — что подворачивалось, бил наотмашь по лицу, но она в полете всегда успевала раскровавить ему морду острыми, как бритва, когтями или впиться зубами в ближайшую часть тела. Мужик вскидывался, зверел еще сильней, начинал пьяно молотить руками по воздуху, все чаще и чаще попадая по бабе. Потом таранил ее и заваливал на пол или на кровать, а то и на стол с остатками еды, а баба, визжа и поскуливая, вооружалась алюминиевой чашкой или еще чем-то и начинала со всей дури колотить мужика по голове, упиваясь пустым и громким звуком. Он хватал ее за руки, заламывал, не давая пошевелиться, словно перед ним был самый настоящий фашист, вражина всего советского народа, задирал стреноженному и надсадно вопящему фашисту юбку, всаживал ему между ног свое налитое победное орудие и гордо и яростно наяривал под скрип кровати и гулкие удары головой о стенку раскрасневшегося врага. Потом оба затихали, примиряясь, словно только что после длительных переговоров с конфликтной доминантой подписали договор о капитуляции. Баба молча вылезала из-под уже тихо посапывающего мужика, нежно чмокала его в затылок, прикрывала его голую бледную задницу и как ни в чем не бывало шла собирать с пола небьющуюся, но помятую алюминиевую посуду.

Были еще сюжеты — разные окна, разные семьи, как кино под настроение: что хочешь, то и смотри. Это вошло в привычку, придавало красок серой и одинокой жизни, давало ощущение взрослости и причастности к чему-то живому и очень важному.

Людей тех, скорее всего, уже и не было на этом свете, но привычка жить чужим крепко въелась в мозги того пацана, давно ставшего взрослым. Он стал осторожным и бывалым охотником, чувствовал опасность за версту и ни разу не был застигнут врасплох. Иногда, когда пахло жареным, притворялся пьяным и с громкими песнями уходил от возмездия, иногда — тяжелобольным, и пока чуткие жители вызывали карету «Скорой помощи», незаметно линял, словно растворялся в воздухе.

К этой девочке с Ермолаевского его необъяснимо тянуло. Он чувствовал с ней то, что ни с кем никогда не чувствовал — возможности. Как он был счастлив, что поддался сегодня своим инстинктам! Какая непредвиденная ситуация, какая буря страстей, какая грация и жажда жизни, какое восхитительное непорченое девичье тельце, какой царский подарок для него, эта малышка-дикарка! Он все сидел и улыбался, поглаживая мягкую ткань, еще удерживающую тепло и запах этой дерзкой девочки. Потом сделал над собой усилие, резко встал, сладострастно смерил комнату взглядом, словно запоминая, что где стоит, сделал шаг в сторону и растворился в темноте.

А Нина снова, в который раз, спряталась в ванной, села на пол и обхватила руками коленки. Такой позор она еще ни разу в жизни не испытывала. По ней, так этот стыд стократно затмевал страх. Ощущение было очень острым и болезненным, сковавшим ее с ног до головы, и эта клейкая непристойная паутина, словно пропитав всю ее насквозь, просачивалась изнутри со слезами, которые все текли и текли без разрешения, с воздухом, который она очень робко и боязно выдыхала, из кожи, которая пошла колючими ежиными мурашками. Нина казалась себе маленькой, никчемной, беспомощной и очень одинокой. Она поняла, что теперь уже никогда-никогда не сможет забыть это омерзительное и такое острое чувство.

Огонь в колонке привычно гудел, дверь была на запоре — Нина несколько раз проверила. Прошел час или два, Нине было не важно, сколько времени она уже сидела в ванной. Закончились и слезы стыда. Изредка всхлипывая, Нина все еще продолжала возить пальцем по полу, повторяя узор на старинной, чуть потрескавшейся плитке. Потом поднялась, сняла с дверного крючка свою ночную рубашку, которая всегда здесь болталась, надела ее и опасливо вышла из ванной.

На цыпочках, нигде не включая свет, она прошла на кухню. Занавески, освещенные дворовым фонарем, были задернуты, и кактусы на их фоне смотрелись страшными черными уродцами. Хотя никогда особой красотой они и днем не блистали, ну не любила их Нина, как и все, что принес с собой в ее жизнь Игорьсергеич.

Дверь в мамину спальню была закрыта, и Нина решила пройти мимо. На ощупь, поглаживая корешки энциклопедий, которые ее всегда немного успокаивали, она дошла до своей комнаты, не решаясь поначалу туда даже заглянуть. Она постояла какое-то время у стенки в коридоре, прячась сама от себя и готовясь войти. Крохотное сердчишко гулко билось, пальцы машинально отколупывали уголок обоев у двери.

Она прислушалась.

Тихо.