Девочка⁰

– Возможно, Гордей был не лучшим учеником и не безгрешным человеком, – ровно произнес я. – Но все-таки у него было одно хорошее качество.

Все с любопытством смотрели на меня. Отец Андрей молчал, иронично улыбаясь и как бы спрашивая: ну и?

Предвидя, какую реакцию повлечет мой ответ, я заранее снял рюкзак с крючка и скинул в него все, что лежало на моей стороне парты. Снова выпрямившись, сказал:

– Он никогда не был таким душнилой.

Не дожидаясь, когда мне велят выйти из класса, я ушел сам. Мой уход сопровождало полное молчание. Лишь потом, закрыв дверь, я отдаленно услышал:

– Что ж, видимо, у Василисы еще не прошло душевное потрясение…

Да нет же, отец Андрей, меня уже достаточно потрясло.

Вернулся домой, а там папа собирает вещи. Сначала я обрадовался, подумал: развод! Но папа сказал, что нашел в подмосковном городе приход, куда его будут готовы принять. Это означало, что нам нужно переезжать. Мне стало тоскливо и неспокойно, будто несчастье и не думало проходить, будто на полдороге оно решило развернуться и подольше посидеть с нами рядом.

– А как же Гордей? – серьезно спросил я, глядя, как отец ищет старые чемоданы в кладовке.

Папа не понял:

– А что он?

– Он останется здесь один?

– Что за чушь… – устало произнес папа. – Здесь только его тело, а душа – вне времени и пространства. Горит в аду…

– Ты правда так думаешь?

– Что?

– Что она горит в аду.

– Он совершил грех, который невозможно отмолить. Теперь мы можем только молиться, чтобы облегчить его страдания.

– А вдруг это неправда? – осторожно спросил я. – Вдруг нет ада и рая? Или они другие? Работают по другим правилам…

Папа вскинул на меня глаза. Они были такими же, как у Гордея, только постаревшими, с морщинками на веках и красными прожилками на белках.

– Апостол Павел говорил: «Если Христос не воскрес, то тщетна ваша вера», – холодно сказал отец. – Сомнение в Господе и Божьей воле – это грех, Василиса.

– Разве отсутствие сомнений не делает человека категоричным и ограниченным?

– Отсутствие сомнений в Боге – не делает.

– Ты никогда не сомневался в Боге?

– Нет, – твердо ответил отец.

– Может, поэтому ты плохой священник?

У отца заиграли желваки на скулах – так было всегда, если он злился.

– Не смей так со мной разговаривать, – процедил он.

– Не обижайся, – искренне попросил я. – Просто… если ты не сомневаешься в Боге, значит, ты никогда не пытался понять его волю. А если не пытался, то как будто… Как будто вообще не веришь, что он есть. Может, ты атеист?

– Что ты себе позволяешь вообще?! – взревел отец.

Он замахнулся, как будто собирается ударить меня, но его рука пролетела мимо, схватила с вешалки старое пальто и швырнула на пол. Я попятился.

– Я правда не хочу тебя обидеть…

– Не мешай мне! – рявкнул он. – Иди отсюда!

Я ушел, как он попросил. Мама, высунувшись из кухни, с тревогой спросила, что случилось. Я подошел к ней поближе – в кухонном комбайне опять замешивалось тесто для очередного пирога. Глядя на тягучую массу, я спросил:

– Тебе не грустно оставлять Гордея одного?

– Очень грустно, – сразу же призналась мама. – Но что мы можем?

– Не ехать.

– Здесь нет работы…

– Неправда. Ты классно печешь пироги. Можно поставить на конвейер.

Мама вздохнула:

– Для папы нет работы.

– Мы ведь не приложение к нему, чтобы всюду таскаться за ним. Мы ведь не обязаны.

– Конечно, обязаны, – сказала мама, забирая чашу с тестом у меня из-под носа. – Он священник, он должен иметь семью, а мы обязаны соответствовать его статусу. Обязаны за ним следовать.

– Пусть не рассказывает никому, что мы с ним не поехали.

Мама горько усмехнулась:

– Кого ты хочешь обмануть? Бога? Он все знает.

– Значит, он знает, как у нас все… не по-настоящему.

– Что ты имеешь в виду?

– Никто никого не любит. Если бы любили, Гордей бы не убил себя.

Мы редко говорили фразу «убил себя». Обычно несмело бубнили под нос: «этот поступок», «так поступил», «совершил это», но меня начинала утомлять трусость перед словами. Я сказал как отрезал, и мама вздрогнула от моих слов.

– Не говори так, – попросила она. – В семьях все бывает сложно, но это не значит, что никто никого не любит. Я тебя люблю.

– А я люблю тебя. И папу.

– И папа нас любит.

Заглянув маме в глаза, я честно ответил:

– Сомневаюсь.

«А если сомневаешься, значит, веришь», – но этого я вслух не сказал.

Ластик и карандаши